ВОЗВРАЩЕНИЕ

На Казанском в такси сажусь:

за три дня притомился в дороге я

да везу основательный груз

кызылкумского плодородия.

Чемодан и мешок вещевой

спят в багажнике, слуги верные.

Привалившись к стеклу головой,

засыпаю почти мгновенно я.

Возвращается лето в мой сон –

по песку колея колёсная,

добела раскалённый песок,

даже тень – и та раскалённая.

Жаль, что это только во сне,

а в Москве на последнем месяце

ходит осень,

                 и первый снег

в свете фар отчаянно мечется.

Так мираж переходит в быль,

сновиденьем смятенье выразив...

Отъезжает автомобиль,

вещмешок с чемоданом выгрузив.

Словно переступив провал,

у подъезда стою, ошарашенный:

я ведь адреса не назвал,

и водитель его не спрашивал...

Февраль 1978

НОЧНОЕ ШОССЕ

Исчезает массив за углом,

ветер псом завывает вдогон,

улетают во тьму за стеклом

перфокарты вечерних домов.

Бьёт с обочин подснежная прель,

заползает невидимый дым,

и приходит мой новый апрель

молодым и безбожно седым.

Он себе отрывает билет

и, садясь по соседству со мной,

"Сколько зим, – говорит, – сколько лет

ты зачем проходил стороной?"

Опускаю лицо поскорей,

словно путь мой меня закружил,

только прыгает свет фонарей

да подфарники встречных машин,

только шины скрипят о бетон, –

ну, а что я ответить могу?

В двух словах не расскажешь о том,

как в дугу меня гнуло, в дугу,

как летели не дни, а года

журавлями над стылой водой,

и душа моя стала тогда

молодой и безбожно седой.

Я молчу. Открывается дверь,

и опять запах прели и дым,

и уходит мой новый апрель,

разобижен молчаньем моим.

С ветром в лад завывает мотор,

и полночный автобус летит,

и Коломенский белый шатёр

мне вослед с укоризной глядит.

Апрель 1978

КРЫЛО

Автобус уходит в Капотню,

да стоит ли ехать туда? –

апрель, а с деревьев сегодня

холодная каплет вода,

и в лужах берёзы полощут

мысочки пятнистых чулок,

и облик царицынской рощи

совсем по-осеннему строг.

Похоже, вчера только лето

окончилось тихой строкой –

такой в монотонности этой

щемящий и ровный покой.

И лишь за тропинкою жёлтой

на фоне высоких домов

крыло из багряного шёлка

скользит над зелёным холмом.

Под тем треугольником броским,

обтянутым тканью сырой,

пытается мальчик-подросток

парить над холодной землёй.

С холма разбежавшись, он мчится,

взлетает под острым углом –

и падает мягко, как птица,

как птица с подбитым крылом.

И снова взбирается к свету,

и руки опять распростёр,

и есть в монотонности этой

щемящий и горький укор.

Автобус уходит в Капотню,

нам ехать туда – ни к чему,

а мальчик крыло своё поднял

и молча бредёт по холму.

Май 1978

Вот и зима пожаловала, Господи, Твоя воля!

Ждали её, как лекаря, сулящего исцеление.

За час превратились в ровное перебелённое поле

правильные газоны в асфальтовом обрамлении.

Как же светло в окрестности, Господи, Твоя воля,

будто идём не по улице, а по весеннему саду мы.

Все равны перед снегом, и можно себе позволить

пройти по дорожке собственной,

                                     а не по тем, что заданы.

Что ж это в мире делается, Господи, Твоя воля,

если нас утешает странное утешение –

что новый снег нам приносит не ощущение боли,

а мимолётной свободы летящее ощущение!..

Октябрь 1978

А что заставляет их носиться стремглав

по склонам крутым, по ямам и по воде,

склоняться к земле и, кожу с лица содрав,

опять выпрямляться, глядя в глаза беде?

Плюют мотоциклы грязью из-под колёс,

стреляет выхлоп, словно старый наган,

потом, глядишь, у этого сплющен нос,

а у того надолго груз привязан к ногам.

В очках и шлемах, в толстых куртках и без

они несутся, угарным ветром дыша.

Мне непонятно, какой в них вселился бес –

чего в смертельных гонках ищет душа?

Ведь я – педант, отчаянность не по мне,

и риск не тешит, а тем более бой, –

предпочитаю с книжкой наедине,

а ещё лучше – просто с самим собой.

Но это внешне, а где начало начал,

которое ветер обыденности не загасил?

А что заставляет меня не спать по ночам

и слово искать, дрожа от нехватки сил?

Себе говорю: наважденье своё стряхни,

усилья твои порой не стоят гроша.

Но что заставляет писать о гонках стихи

и мчаться в грязи, угарным ветром дыша?!

Апрель 1979

ПОДВАЛ

Старинной кладки дом – отличнейшая кладка!

По цоколю русты, заглажен каждый шов.

Когда-то здесь была порядочная лавка:

высокой марки снедь и в выборе большом.

Под лавкой шёл подвал, и в потайном подвале,

где было круглый год прохладно и темно,

хранилась тишина и тихо вызревали

сычужные сыры и рейнское вино.

А в дальнем закутке, где сельдяной бочонок

уютно почивал меж банками миног,

мальчишка-гимназист, затравленный волчонок,

посиживал не раз, печально одинок.

За лавкой во дворе весь день играли  дети, –

он игры не терпел и ненавидел двор.

Пишу автопортрет: я жил уже на свете

и слушал шорох вод и камня разговор.

Пытался звуки те я передать словами

и снова в мир пришёл перед большой войной.

На этот раз подвал завален был дровами;

я часто в нём сидел, голодный и больной.

Я помню: каждый день – воздушная тревога,

надежда уцелеть отчаянно слаба...

Иные в эти дни смятенно звали Бога –

мне выжить помогли подвальные слова.

Теперь другие дни, теперь другие речи,

и в том подвале склад каких-то запчастей.

Но мальчик там сидит, худой и узкоплечий,

он странно не похож на остальных детей.

Он шепчет много раз одно и то же слово

и оттого порой впадает в забытьё...

Однажды я умру, но в нём воскресну снова,

и в этом состоит бессмертие моё.

Май 1979

Я   ВЕРНУСЬ

Я вернусь в этот город задумчивый, сонный, лобастый,

где от прошлого века ещё сохранились лабазы,

где легко уживаются школа и купол собора, –

я вернусь в этот город, но только, наверно, не скоро.

Там на улицах тихих сквозь камень трава прорастает,

там простые утехи,  одежда и пища простая,

дождевая вода наполняет замшелые бочки

и красавицы местные издавна служат на почте.

Я вернусь в этот город, к заборам его и собакам,

погляжу на реке на давно покосившийся бакен,

работяга-буксир пыхнет облачком лёгкого чада, –

я полжизни прожил в ожидании этого часа.

Я вернусь – на неделю, на месяц, а может, надолго,

и сниму себе угол, и лодку куплю плоскодонку,

и под вёсельный говор, под говор неспешный и мерный...

Ты прости меня, город. Уж больно я стал суеверный.

Июль 1980

Ветка выстрелила в спину.

Оглянулся – никого.

Только ночь, да ветер длинный,

да мороза торжество.

Только лес и тропка эта,

заплутавшая в глуши,

и далёко до рассвета,

до спасения души,

потому что нет спасенья

там, где светятся они,

отдалённого селенья

желтоватые огни.

Ночь и там, в домах нагретых,

в жёлтых сотах, где царит

полуправда полусвета,

что за стёклами горит, –

полуправда полуриска

свой лелеять фитилёк...

До опушки так не близко,

и рассвет ещё далёк.

Он, конечно же, настанет

с отпущением грехов,

только жаль, что нас не станет

после третьих петухов.

Март 1981

ДОРОЖНАЯ  ПЕСНЯ

Я возьму тебя за руку, за руку,

поведу тебя за реку, за реку, –

в горной речке вода холодна.

Доверяясь усталому посоху,

мы пойдём по воде, яко посуху, –

по камням чёрно-белого дна.

А за речкою роща багряная,

и когда над верхушками гляну я

в голубую задумчивость гор,

там увижу – цепляется за небо

озорное лохматое зарево:

на отроге пылает костёр.

И с тобой мы пойдём не без робости

по тропинке, что вьётся у пропасти,

в те края, где нетающий снег

и где люди обличья не нашего

ни о чём нас не станут расспрашивать,

а предложат еду и ночлег.

Мы уснём под созвездьями близкими,

что повисли ледовыми брызгами

в исчезающем дыме костра.

И о том, как прекрасно быть поняту,

скажут звёзды, летящие по небу,

от заката всю ночь до утра...

Апрель 1981

ОСЕНЬ

         И снова осень валит Тамерланом...

                                     Анна Ахматова

Увидеть на гнедом или буланом

летящего по огненным полянам

не только мне доступно одному.

Но осень сопоставить с Тамерланом! –

тут нужен гений.

                       Поклонюсь ему,

и припаду губами к царской длани,

и в лес осенний пряну на рыси...

Я к слову прикоснулся, будто к ране:

жива доныне в этом Тамерлане

извечная трагедия Руси.

В круговоротной осени природы

уже таятся летние заботы

и новый бег буланого коня.

Но что мне делать с чувством несвободы?

О русский гений, охрани меня!..

Октябрь 1982

РУССКАЯ   ПЕСНЯ

Над седой равниной вечно, без роздыха

чёрный ворон кружится с жёлтыми веками.

На родных погостах крестами да звёздами

мы свои дороги пометим, как вехами.

Не одни подошвы собьются и сточатся

о песок и камни, о дороги древние.

До поры до времени спит одиночество,

до поры до времени, до поры до времени.

На тропе ли горной, на траве ли шелковой

по лицу сырое скользнёт дуновение,

и прикроет ворон свои веки жёлтые

на одно мгновение, на одно мгновение.

Не успею с Богом о встрече условиться,

понять не успею, что судьба кончается.

На одно мгновенье земля остановится,

на одно мгновенье душа опечалится...

Август 1983

Сам у себя разрешенье выпрашивал,

сам и отказывал – из опасения:

дом этот, в жёлтое с белым окрашенный,

не для прогулок и не для глазения.

К Новому году, однако, не выдержал,

путы разъял, как завязки на саване,

воображение за руку вытащил

и усадил на автобус до Гавани.

Вот и ограда, литая, чугунная,

даты под вензелем, портик с колоннами.

В доме темно в эти ночи безлунные,

только лампады горят под иконами.

Марши как улицы, залы как площади –

вот где поэта жилище исконное!

Воображение движется ощупью,

ищет и даже находит искомое.

Стопка бумаги, перо и чернильница –

что же царёво и что же тут Богово?

Кто-то аукнется, кто-то откликнется...

Господи, страшно! помилуй убогого!

Да и куда мне, земному и грешному,

в эту обитель высокого гения?

Кто-то живёт в этом доме по-прежнему,

кто-то несёт своё вечное бдение.

Прочь – в современность,

                          в густую обыденность,

в будничность горькую, кисло-лимонную!..

Воображение даже обиделось

за обращение бесцеремонное.

Воображение стонет в бессилии,

слыша паркетин тягучее пение.

Кто-то окликнет меня по фамилии,

сердце сорвётся в оцепенение...

Январь 1984

Могильник на месте такыра, фундамент на месте бархана,

загадка восточного мира – седая страна Маргиана.

В раскопах глубоких и длинных, прямых и с извивами петель,

царят обожжённая глина и белый спрессованный пепел.

Пустыня замешана густо на вареве пепла и солнца –

недаром учил Заратустра, что всё из огня создаётся.

Огнём залита панорама, и в этом жестоком пожаре

дрожат очертания храма живыми, как явь, миражами.

А около храма и в храме, сплавляя каменья и глину,

гудит нестерпимое пламя, оно и являет причину

того, что в пустыне не пусто – история в пепле и тлене, –

недаром учил Заратустра, что только в огне обновленье.

И заступы тягостно стонут, входя в прокалённую почву,

и в пепле читает историк отчёт беспристрастный и точный

о вечном сраженье Ормузда с бессчётной ордой Аримана...

О пламенный дом Заратустры – седая страна Маргиана!

Каких натерпелась насилий, в каком запрокинулась крике,

какие пески заносили дороги твои и арыки!

И всё-таки выжило слово, попав на людские скрижали,

и ты поднимаешься снова живыми, как явь, миражами.

Август 1985

Стоит рассветная, неточная,

обманчивая тишина,

и хватит повода ничтожного,

чтобы рассыпалась она,

дробясь осколками стеклянными

и замирая в свой черёд,

и день заботами и планами

привычно в комнату войдёт,

и мысли, чувства, ощущения

в привычном круге побегут...

Но перед самым пробуждением

ведь были несколько минут,

когда легко, как ткань бумажная,

взрезался мир клинком ума,

и жизни суть, обычно страшная,

проста казалась и пряма!

Мне это все спросонок нравится –

распахнут, ясен мир лежит,

и с Богом призрачное равенство

страшит и голову кружит.

Но через миг в окно доносится,

стеклянным дребезгом звеня,

безумная многоголосица

ничем не меченого дня.

О, явь потерянного праздника,

где простоты в помине нет

и каплями кроваво-красными

сквозь пальцы капает рассвет!..

Октябрь 1985

ПЕСОЧНЫЕ  ЧАСЫ

Монотонная струйка прозрачно тонка,

в опрокинутом конусе вдоволь песка,

а на дне – только дымка...

Каждый день, что песчинка: упал и пропал

вперемешку с другими;

                                ничто как толпа

не творит невидимку.

А песочек струится быстрее слегка,

и сравнялись уже по запасам песка

два стеклянных сосуда.

Невидимки уже оставляют следы,

но из дюн золотистых у синей воды

нам не надобна ссуда.

Это позже поймём, что состарились мы,

это позже попросим песочку взаймы,

да никто не отсыплет.

Запоздав, невидимки лицо обретут –

в их чертах будет отблеск часов и минут

дня, что временем выпит.

И уже не пронзит никакая тоска,

ибо слой уходящего в небыль песка

до прозрачности тонок,

и уже никакая печаль не пронзит,

и песчинка последняя, медля, скользит

по слиянью воронок...

Январь 1986

В  РАЗГАРЕ  ЛЕТА

вариация на тему одноименного фильма

польского режиссёра Феликса Фалька

...Всё это происходит в самом разгаре лета

на Богом забытом хуторе, в чёрно-зелёной тени,

где лес и овраг за домом покажутся краем света,

ежели там безвыездно прожить немногие дни.

Живут мужчина и женщина, – кажется, душа в душу, –

любовница и любовник или муж и жена.

Он то стучит на машинке, то гуляет, задумавшись;

служит ему на кухне и в постели она.

Там, возле края света, лежит большое молчанье

на чёрно-зелёном газоне, на цветастой тахте.

Длинными душными днями, грозовыми ночами

кажется весь этот хутор подвешенным в пустоте.

Потом герой уезжает на два дня или на три

по делу в неближний город – и застревает в нём.

И тут чужак, незнакомец, как в воду брошенный натрий,

взрывает тень хуторскую слепящим жёлтым огнём.

Он в дверях вырастает, он прекрасно смеётся,

радость в глазах, как в бокале мозельское вино;

женщина его кормит и легко ему отдаётся,

в глазах её удивлённых зелено и черно.

Наутро чужак уходит, он исчезает в чаще,

а тут возвращается первый – любовник или супруг –

и женщину видит молчащей,

                           но только  не  так  молчащей,

и всё вокруг неизменно, и всё изменилось вокруг.

На хуторе появляются солдаты; они загоном

охотятся на преступника, сбежавшего из тюрьмы.

А что же визит незнакомца? Вряд ли он был законным,

по лицу героини догадываемся мы.

Хозяин уходит с ротой, через плечо забросив

показанный крупным планом Зауэр три кольца,

и после слепящей вспышки мы видим лежащего в просе

убитого человека – но не видим лица.

Асфальтовая дорога вьётся между холмами,

женщину и мужчину уносит автомобиль.

Ничто не напоминает о случившейся драме,

в брошенной ими пуще – чёрно-зелёный штиль.

В самом разгаре лето, день назойливо-душен,

небо горит слепящим бело-жёлтым огнём.

Мы, кажется, что-то поняли в двух потрясённых душах, –

может быть, послезавтра что-то в себе поймём.

Может быть, осознаем, к фильму вернувшись снова,

освободившись от будничных принадоевших пут,

что женщина и мужчина не вымолвили ни слова

за сто почти бесконечных, за сто экранных минут...

Февраль 1986

СОНАТА

ДЛЯ СКРИПКИ И ФОРТЕПИАНО

– Дека рассохлась, провисла струна,

ухают эфы, как филин в ночи, –

я не устала, я просто больна...

– Скрипка, молчи!

– Не было на чердаке, в сундуке

птичьего грая и красок зари,

вот и хриплю у маэстро в руке...

– Скрипка, замри!

– Жаль мне беззвучных, потерянных лет,

сумрачных лет прозябанья в тени,

жалок мучительный мой флажолет...

– Скрипка, нишкни!

– Снова умолкнуть? И сохнуть с тоски

в жизни задушенной, полупустой?

Милый рояль, потерпи по-мужски...

– Скрипка, постой,

скрипка, волшебница, как это вдруг? –

у обветшавшей и полунемой –

чистый, прозрачный, божественный звук...

– Боже ты мой!..

Май 1987