Всё казалось наполненным музыкой,
порождением странного сна:
шаткий мостик, скрипучий и узенький,
тёмный сад и окнá желтизна,
полуночная комната тихая
в зыбких тенях, а в жёлтом окне –
радиола с негромкой пластинкою,
звуки скрипки несущей ко мне.

Был я юн в это время давнишнее,
отзвучавшее только вчера,
и в саду под притихшими вишнями
неспроста проводил вечера:

зрелой женщины мягкие контуры
пели скрипкой во мраке густом,
а хозяйка пластинки и комнаты,
слава Богу, не знала о том.

Что ж ты делаешь, память нелепая,
что ж ты в зиму приходишь с весной?

Это было, а как бы и не было,
или было, но вряд ли со мной.

Там по-прежнему вишни колышутся
и в окне заблужденье моё,
там по-прежнему музыка слышится,
только некому слушать её…

Апрель 2007

Ударные, рояль и контрабас
и женский голос в колорите ная
ведут себе, друг друга дополняя,
негромкий и бесхитростный рассказ

о том, как двое жили на земле
в одно и то же время, в том же месте,
не ведая, что предстоит им вместе
быть за столом, в постели и в земле.

Ударные, рояль и контрабас
их подводили к неизбежной встрече,
а женский голос был подобьем речи,
где слышались и нежность, и экстаз.

А далее звучал один рояль,
и говорили переливы эти,
как быстро пролетели полстолетья,

и ничего не сделаешь, а жаль…

Май 2007

Не спи, не спи, работай,
Не прерывай труда…

               Борис Пастернак

Как бы ни был монумент высок,
как бы ни был прочен пьедестал,
камень превращается в песок
и в продукт коррозии – металл.

А тогда зачем же бронзу лить,
и тесать гранит на постамент,
и пытаться на века продлить
то, что рядом с вечностью – момент?

Ежели тебя послал Господь
на земле соединять слова,

не старайся время побороть
и не жди венков и торжества.

Жди, что только после похорон
будет отдых,
                  а покуда жив,
бытом и работою сморён,
ночью спи, заботы отложив.

А не спится – так сиди, сопи,
по бумаге пёрышком скребя;
просто знай, что ты – звено в цепи,
что она прервётся без тебя.

Май 2007

Наталье и Владимиру

Файвышевским

Я потерялся в незнакомом городе:
я машинально вышел из метро.

Печалюсь не о холоде и голоде –

о том, что память снегом замело.

Я не похож на жителя исконного;
какая-то валюта есть пока,
но нет ни одного лица знакомого
и для расспросов нету языка.

Ни адреса отеля, ни названия,
ни хоть каких-то вдумчивых примет…

И что теперь? Какое упование,
какое чудо наведёт на след?

Бреду в толпе, томясь от неизвестности:
во сне всё это или наяву?

Я потерялся в незнакомой местности –

я потерялся в мире, где живу.

Май 2007

Посмотрел с возвышенья на город и бросил:

- Эту рухлядь и ветошь беречь ни к чему!

Никаких исключений, а всё под бульдозер! –

сел затем в лимузин и умчался во тьму.

На ветру трепыхались армейские флаги,
выводили солдаты людей из домов
и селили всех скопом в палаточный лагерь –

он был меньше чем за ночь к приёму готов.

А потом забивали бетонные сваи,
многотонный копёр всю округу глушил,
и, поклажу неся, руки кранов сновали,
и народ на строительстве рвался из жил.

Разный люд набежал – протоптали дорогу,
кто без лишних забот заработать хотел.

А палаточный лагерь пустел понемногу
и не больше чем за год совсем опустел.

…Свежий ветер запутался в кронах косматых,
и в фонтане по праздникам плещет вода…

Разный люд поселился в бетонных громадах.

Старожилы ушли, и ушли навсегда.

Июнь 2007

Нине и Александру Воронелям

Тюрьму перестроили под общежитие;
в районном масштабе, конечно, событие –

добавилось места жулью для жилья.

Заместо охраны на входе дежурные,
заместо решёток – оградки ажурные,
заместо параши – восторг бытия.

Начальника нет: комендант – избирается;
полезная площадь у всех измеряется,
и платят жильцы соответственно ей.

Но люди, живущие в том общежитии,
находят отдушину в вечном подпитии
и в памяти прежних, решётчатых дней.

Когда находились они в заточении,
всё было бесплатным: еда и лечение
и даже по праздникам в клубе кино.

А нынче за всё – от пельменей до пряников,

за каждый укол и за стирку подштанников
плати,

          а рубли-то добыть мудрено.

Куда как спокойней, себе соболезнуя,
улечься на узкую койку железную
и ждать появления миски в окне,
потом прогуляться по кругу за стенами
и мысли свои не терзать переменами,
а думать о ровном и благостном сне.

И только совсем уж немногие жители,
которых тюремные власти обидели,
способны принять распорядок иной,
с вещами на выход почуять стремление,
и, выйдя, идти всё в одном направлении,
и не оглянуться на дом за спиной.

Июнь 2007

                           Дине Альпер

Сниму любимый томик с полки,
вдохну бумаги тленный дух
и после поисков недолгих
прочту ласкающие слух
четыре строчки музыкальных,
звучащих флейтой в тишине, –
спасут от помыслов печальных
они, дарованные мне.

Старинный слог витиеватый
и редких слов негромкий рой
навеют дальние раскаты
и запахи земли сырой.

Но с этим совместить смогу ли
не тёмную от влаги ель,
а цвет акации, в июле
дающий жёлтую метель?
Наверно, нет – ну, и не надо:
есть пение рассветных птиц,
небесный жар и та прохлада,
что притаилась меж страниц.

И я слегка расправлю плечи
и удивлюсь в который раз,
что слово бьёт, и слово лечит,
и слово утешает нас.

Ноябрь 2007

Я печалюсь о людях, которые старше меня;
я по опыту знаю, пусть он и намного короче,
как несладко бывает порой в протяжённости дня,
как несладко бывает порой в протяжённости ночи.

Как бывает мучительно прошлое в ступе толочь,
а оно, как и водится, горестно пахнет бедою.

Ну, добро ещё днём, но и день, а особенно ночь
заливают пространство прозрачной, но мёртвой водою.

Вроде всё при тебе, а попробуй опять окажись
полным сил, молодым, в самой гуще надежд небывалых!

И такая большая, такая короткая жизнь,
словно кардиограмма, вся в пиках, бросках и провалах…

Июль 2007

Марку Львовскому

1.

Лёгкий запах, как будто далёкая гарь.

Этот запах – войны уходящая веха.

И висит на стене отрывной календарь
сорок пятого года двадцатого века.

И витает в пространстве мираж тишины:
сон ещё не истаял из крошечных комнат…

Дом сгорел, и отец не вернулся с войны,
мы пока обитаем у наших знакомых.

Тётя Лиза знакома и Ромка знаком -
с ним ещё до войны вместе в садик ходили.

В понедельник жилище нам даст исполком,
и продолжится жизнь безо всяких идиллий.

А пока – островок теплоты и добра:
приютили бесплатно и кормят, как могут.

Помогли без единого слова вчера.

Если надобно будет, и завтра помогут.

Может, этому кто-то не знает цены -
мы-то знаем: не раз и не два проходили.

Тётя Лиза смеётся: - За стол, пацаны! -
и обоим даёт по картошке в мундире.

Ах, как хочется спать – не поднять головы!
Только лёг – и летишь, словно в жерло колодца!..

И сидят в полутьме две нестарых вдовы,
им сегодня картошки поесть не придётся.

2.

Зелёный глаз трофейной радиолы,
названья европейских городов,
в окне зима – темно, и после школы
я это слушать без конца готов.

Какой-нибудь оркестришко случайный,
где первый номер – старый саксофон, –
а я в мотив негромкий и печальный
по самую макушку погружён.

Ещё не время Моцарта и Баха,
тем более не время Дебюсси,
ещё довольно горестного праха
разносится метелью по Руси.

Законы бытия просты и строги,
они твердят: учиться поспеши.

Но музыка! – и будущие строки
уже лежат на донышке души.

3.

С крутого жёлтого обрыва –

в пруд, изумрудный на рассвете.

Вокруг стрекучая крапива
и паучь́я густые сети.

А мы грызём сухие корки
и груши-д́ички ржавой масти
и все ложимся на пригорке,
дрожа от холода и счастья.

И снова греем наши пятки
горячей пылью сельских улиц.

Пусть не у всех с едой в порядке,
пусть не у всех отцы вернулись.

Но ближней рощи светотени,
но лето, солнце и природа
врачуют раны и потери
девятилетнего народа.

Как быстро пролетают годы,
ещё быстрей – десятилетья!

И вдруг мы видим по-другому
войны давнишней лихолетье.

Когда от боли негде деться,
когда тоске исхода нету,
нам остаётся наше детство,

как неразменная монета.

Июль 2007

Вещи можно продать, только надобна прыть;
если прыти немного, их можно дарить
или просто отдать, кому надо, –
даже в этом найдётся отрада.

Книги можно послать по почтовым путям,
знать бы только, читать их получится там?

А не выйдет – не страшное дело,
голова ещё не оскудела.

Тексты нужно спасать: гул ещё не затих,
на дискеты и диски записывать их,
среди тряпок укрыть понадёжней,
чтоб не вызвать конфликта с таможней.

И, отправив багаж, мы увозим с собой
только боль – нажитую нелёгкую боль.

Только горькая эта поклажа –
нерушимая собственность наша.

Не поделишься ею, на почту не сдашь,
не запишешь на диск, не упрячешь в багаж.

Лишь она и послужит отчётом
при подходе к Господним воротам…

Август 2007

Седьмые сутки, как разверзлись хляби,
ни на минуту не стихает ливень.

В окне сосна. В её мохнатой лапе
вдруг возникает молний хвост павлиний.

Вода уже у самого порога,
а ведь порог – защитник очень слабый,
и кажется, ещё совсем немного –

вода возникнет вместе с хвойной лапой
в окне том самом, где раскаты грома
колеблют еле видные вершины
и где дороги, приходящей к дому,
уже неделю не касались шины.

Добро, остались в погребе припасы
заботой небольшого магазина –

крупа, картошка, лук, немного мяса,
да в плёнке хлеб, да ёмкость керосина…

И если стены сдюжат под напором –

в противном разе не найти и шанса, –
становится финал не столь уж скорым:
ещё с неделю можно продержаться.

Поэтому, пожалуйста, не мешкай,
бери бумагу – и за стол скоблёный,

и, приступая, посмотри с насмешкой
на жалкую мольбу сосны зелёной
и на стихии тяжкие замахи;

найди слова из самых сокровенных
и постарайся передать бумаге
то, что хранишь в артериях и венах.

Строка пусть покрывает за строкою
у древней лампы жёлтые страницы:
впервые одиночество такое
и больше никогда не повторится.

Август 2007

В.

Оказалось, можно не спешить,
страхи неудачи не глушить,
не бояться, что тебя обгонят,
и, ведя серьёзный разговор,
лишь о том жалеть, что до сих пор
не прочтён по сути и не понят.

Оказалось, можно не спешить
и ни перед кем не мельтешить,
мягким словом смазывая оси.

Можно никуда не поспевать
и свою удачу не ковать –
об удаче и не думать вовсе.

Оказалось, можно не спешить
и проблемы, что нельзя решить,
не решать и даже не пытаться;
можно за успехом не бежать –
можно посидеть и полежать
или хоть на месте потоптаться.

Если рядом верная душа,
жизнь порой бывает хороша,
несмотря на болести да войны.
Оказалось, можно не спешить,
оказалось, можно день прожить
и считать, что этого довольно.

Август 2007

1.

Вижу сосны подмосковные,
вижу Дом культуры «ящика»:
в ряд с кубами безоконными –
аккуратная стекляшечка.

И сквозь дождик, мягко сеющий,
вижу лица вида хмурого

Мандельштама с Ходасевичем
на портретах Кандаурова.

«Ящик» делал что-то важное,
за семью храня печатями,
а в стекляшке шли отважные
разбирательства с понятьями:
года восемьдесят пятого
эйфория и идиллия
позволяла не проглатывать
запрещённые фамилии.

И казалось – место, годное
лишь для выделки оружия,
будет нас манить свободою
и спасать от малодушия.
И что все без исключения –
ровно так, и спорить не о чем! –

примут, как души лечение,
Мандельштама с Ходасевичем.

Ах, стекляшечка-букашечка,
нет картин, тобой обещанных!

Что-то издали мне кажется,
что стекло в грязи и трещинах,
и опричники вчерашние
снова цокают подковами,
и куётся что-то страшное
там, где кубы безоконные…

2.

Большой посёлок близ Москвы,
где жил и я в былые годы.

Там через длинные мосты
текли к платформам пешеходы.

Ногами шустро шевеля,
потуже стягивая пояс,
рабы единого руля
толпой садились в красный поезд.

Я тоже был одним из них,
о чём твердят не без досады
и достоверно, как дневник,
мои тогдашние баллады.

И думал я не раз, не два,
что надобно вернуть свободу –

простор души и естества
многострадальному народу.

Прошло лет пять, а может, шесть,
и перестройка стала кодой,
и внешняя свобода есть –
а что же с внутренней свободой?

Толпа по длинному мосту
проходит шагом устремлённым.

Есть разница: она в Москву
поедет в поезде зелёном.

Летит за стёклами пейзаж,
который мне вчера приснился,
но счёт покупок и продаж
у человека изменился,
да в омут памяти, на дно
лёг и лежит себе, серея,
булыжник, брошенный в окно
благочестивого еврея…

Август 2007

Три сонета

1.

Вандалы движутся на Рим,
как магма, месивом горячим.

От пыли воздух непрозрачен,
в тылу развалины и дым.

И тот поток неодолим;
пока имперская столица
блаженствует и веселится,
вандалы движутся на Рим.

Придёт замена разговорам:
над пустошью закружит ворон,
крылами слабо шевеля;

И порт шумлив, и море сине,
и в гости едет целый свет –
Александрия есть и ныне,
а вот библиотеки нет.

Есть новая: стекло и мрамор,
компьютеры и Интернет.

Но знатоки твердят упрямо,
что той библиотеки – нет.

Её спалившие солдаты,
конечно же, не виноваты –
ведь на войне как на войне.

Увы, история не учит;
что толку, помня эту участь,
о чьей-то вопрошать вине?

3.

К хозяину вернулся беглый раб,
вернулся без погонь и принужденья –

не потому, что болен или слаб,
не потому, что кончилось терпенье,

не потому, что странствовать устал
и погасил надежды тонкий лучик,
не потому, что стал годами стар,
а потому, что раньше было лучше.

И снова лад! Хозяин за побег
не покарает ни тюрьмой, ни плетью,
и всё как прежде: душ, еда, ночлег –

гуманно двадцать первое столетье!

И, пережив превратности судьбы,
вернутся все бежавшие рабы.

Октябрь-ноябрь 2007

На фоне глянцевых обложек,
на фоне бёдер, ножек, рожек,
ножей, фуражек и ремней
не смотрится его обложка –

как будто пыльная немножко,
с простыми буквами на ней.

А под обложкой – быт и нравы,
где люди правы и неправы,
не вдумаешься – не понять:
что за нелепые поступки,
что за притворные уступки,
кого винить, кому пенять?

А вдуматься – ещё страшнее:
там жизнь как есть;

                            ты перед нею
лицом к лицу наедине.

А уж лицо – мороз по коже,
безжалостно,

                   и непохоже,
что ты с ней справишься вполне.

Здесь не придумано ни мига,
и всё же это только книга –
страницы, титул, переплёт…

Ну, прочитаешь за неделю -
и что тебе, на самом деле,
своих забот недостаёт?

Когда ты, горделив и точен,
лишь на себе сосредоточен
и тает совести запас,
хоть самооправданье вымучь!

Ах, милый Юрий Валентиныч,
вы что-то знаете про нас…

Хотел сказать, не обессудьте,
герою вашему по сути
я не подобен и на треть.

Но в жажде странного реванша
я понимаю то, что раньше
в себе понять не мог посметь.

Декабрь 2007