Может, в самом деле, может, во сне –

объявление белым пятном на стене:

"Продаётся друг!

         Настоящий друг!

               Продаётся друг по сходной цене!"

Собрались зеваки густой толпой,

каждый вбил в бумагу свой взгляд тупой:

– Продаётся друг?

          Как же это вдруг?

                 Тут не удивится только слепой!

А к чему толпиться, как стадо овец,

вопрошать, удивляться, шуметь, наконец?

Кто признался вслух:

         – Продаётся друг! –

                   тот, по крайней мере, честный подлец.

Может, он один такой человек:

остальные клянутся в дружбе навек,

предают людей –

         продают друзей,

                  а потом поливают слезами чек!

Декабрь 1961

Играл он слуг, студентов и рабов,

майоров с поседевшими висками.

Затиснут в роли десятью строками,

дожил негромко до вставных зубов.

С ним режиссёр заботы не имел.

От первого прогона до премьеры

им занимались только костюмеры –

все знали: всё, что надо, он умел.

А он и впрямь – бывало, так пройдёт

да глянет, не промолвив даже слова,

что критика – на что народ суровый! –

и то строкой его упомянёт.

А он прочтёт – и на неделю рад;

приходит утром бледный с перепою,

и лишь наедине с самим собою

подумает: ни званий, ни наград.

А что поделать – жизнь не удалась,

и некому адресовать укоры,

и вспоминать не хочется актёру,

что был – один –

              но всё же был  тот раз!

А было так – авария, аврал:

ангина всесоюзного кумира!

Горел спектакль. Он вызвался на Лира.

Он даже строчку текста переврал –

но не было ни капли ремесла,

лишь таинство витало над рядами.

Лир умирал, но в зале не рыдали –

вся публика с ним вместе умерла.

...Назавтра он опять играл раба.

Июнь 1965

Хлопок стартёра – и рывок вперёд!

Уверенное, ровное дыханье.

Толчок. Наклон. Теперь помочь руками,

и вот он сзади, первый поворот.

Четыре поворота – первый круг.

Ещё четыре взяты незаметно.

Не так уж много – десять тысяч метров.

Всё хорошо. Всё правильно.

                                       И вдруг...

В твоих глазах зелёный стадион

покатится зелёными кругами,

дорожка пошатнётся под ногами

и вспыхнет солнце тысячей корон.

И тут уж к чёрту тренерскую власть,

вгонявшую тебя в твой график грозно:

глотая жадно раскалённый воздух,

тут только б удержаться, не упасть.

Ну, шаг ещё.

                   Ещё.

                          Ещё один.

Полшага, друг!

                     О, адская работа!

В глазах темно от солнца и от пота,

и сердце разрывается в груди,

и кажется, разумнее всего

с дистанции сойти и лечь в сторонке,

не думать ничего об этой гонке,

не видеть и не слышать ничего.

Но снова шаг.

                    И шаг.

                             И снова шаг.

И форма вся насквозь уже промокла.

И вот внезапно – будто настежь окна –

ты можешь снова не хрипя дышать!

С лица сползает трагедийный грим,

упруги мышцы, под ногами твёрдо.

Тебе ещё далёко до рекорда,

но финиш близок и победа с ним.

И всё теперь отдашь одной мечте –

пешком дойти, коль нету сил домчаться,

и застонать от боли и от счастья

на этой трижды проклятой черте!

Июнь 1965

Обычнейший мотив: зима и Новый год.

Но не игра огней в домах и на бульварах,

а светлая печаль, которая живёт

лишь в пушкинских стихах

                            да в переулках старых.

И не узор в окне, что создан декабрём,

и на узоре том танцующие тени,

а просто мягкий снег под жёлтым фонарём,

ветвей над головой тревожное сплетенье...

Декабрь 1965

песня

Солнца не будет – жди, не жди,

третью неделю льют дожди,

третью неделю наш маршрут

с доброй погодой врозь.

Словно из мелких-мелких сит,

третью неделю моросит.

Чтоб не погас у нас костёр,

веток подбрось.

В мокрых палатках спят друзья,

только дежурным спать нельзя.

Сосны качаются во тьме,

словно орган гудя.

А у костра ни сесть, ни лечь, –

как не устанет дождик сечь!

Слушай, давай станцуем вальс

в ритме дождя.

В небе не виден звёздный свет,

в небе просвета даже нет,

и под ногами не паркет,

а в основном вода.

Но согревает нынче нас

этот смешной и странный вальс,

и вопреки всему горит

наша звезда!

Май 1966

Как шаги эволюции, мы обряды городим –

всё хороним иллюзии, всё надежды хороним.

Помогают нам в этом люди вовсе не скверные,

а любви наши первые и друзья наши верные.

Опираясь на заступ, перекурим недолго

и опять приступаем к выполнению долга.

Если б ставить надгробья, чтоб утраты запомнить,

то немалую площадь мог бы каждый заполнить,

и на плитах могильных читалось бы ясно,

что иллюзии были велики и прекрасны.

Но ряды не сконфузят обелисков унылых:

мы хороним иллюзии в братских могилах.

Поколения символ не на мраморе выбит.

Помолчав, постояли, потянулись на выход.

Путь прямой и широкий, путь обещанный, где ж ты?

Ветви хлещут по лицам, сучья рвут нам одежды,

словно тропкою узкой продираемся в чаще, –

и хороним иллюзии мы с годами всё чаще.

Но всё реже заводимся мы в ответ на обиды,

а в молчанье расходимся с рядовой панихиды,

молча бродим по комнатам, где были покойники,

молча смотрим на окна, лезем на подоконники,

стёкла тусклые, мутные протираем, не ноем,

и становимся мудрыми – но какою ценою!..

Ноябрь 1967

Тогда с утра над городом мело,

густые тучи унося на запад,

а человек оцепенел внезапно

при самом входе в станцию метро.

Он высился скалой среди воды.

Шли люди, все от инея косматы,

и пятаки роняли в автоматы –

в безгубые разинутые рты.

Снег тихо таял на его спине.

Вниманья на толчки не обращая,

стоял он, будто что-то обретая

в той лишь ему доступной тишине.

А эхо поднималось к потолку,

и в кассовом окне мелькали руки,

и эскалатор, словно мясорубка,

заглатывал гудящую толпу.

А он стоял и думал: – Боже мой,

одно и то же. Всё одно и то же.

Уже я половину жизни прожил,

а понят не был даже и женой.

Бессмысленно –

            хоть в стенку бейся лбом:

судьба меня куда-то всё заносит,

холодный снег пути мои заносит,

и я по ним шагаю наобум.

Мне всё твердят: нельзя терять ни дня;

раз дело есть, забудь про искушенья.

Но собственное верное решенье,

куда ты ускользаешь от меня?

...Вблизи внезапно догорел фитиль,

зал оглушили взрывами петарды:

дежурные по станции педанты

его просили вежливо пройти.

Он машинально сунул в щель пятак,

прошёл в проём и медленно поехал,

а к потолку опять взлетало эхо,

крича вослед: – Не так! Не так! Не так!

Он вытер капли с мокрого лица,

подумал, что, как снег, и время тает –

всегда одной минуты не хватает,

чтобы хоть раз додумать до конца.

Потом он вышел к дому своему.

Густые тучи всё неслись на запад.

Кругом стоял особый вкусный запах,

присущий только снегу одному.

Он постоял недолго у реки.

Она менялась, на глазах белея.

Белели в парке длинные аллеи.

Деревья надевали парики.

Земля стихала, вся белым-бела.

Знакомых улиц изменялась внешность.

И эта тишина и белоснежность

на миг успокоенье принесла...

Декабрь 1967

На этот номер музыки не надо:

бьёт барабан горохом о листы.

Преодолев предчувствие беды,

выходит он на лезвие каната.

Вот мягкий взмах чувствительнейших рук,

ударник смолк, и зрители затихли,

и я не в цирке – в раскалённом тигле:

страховки нет! головоломный трюк!

Ковёрный смотрит вверх, прижав парик.

Тройное сальто! Тыщеустый крик,

затихший вмиг – все жаждут продолженья.

Напрасен страх: сверхточные движенья.

Но враг смертельный возле освещенья

в тяжёлом хладнокровии могуч,

и цирк перерезает острый луч

и вызывает странное смещенье:

уже ногой опоры не найти...

О слава, о богатство, не пьяните! –

он видит параллельные пути,

четыре одинаковые нити!

...Который год идёт за мною следом

старинный фильм – он мой кошмар ночной:

натянутый канат – передо  мной;

мне делать шаг, а я внезапно слепну.

Повисло солнце раскалённым шаром,

под солнцем – параллельные пути,

и, наконец, решаюсь я идти,

и – пустота под следующим шагом.

Июль 1968

Когда ребёнок поднят ото сна

перед рассветом или, скажем, в полночь,

ребёнку, несмотря на нашу помощь,

причина пробужденья неясна.

Весь опыт человечества не в счёт!

Сидит ребёнок, отрешённый, строгий,

и, как поэт из слов слагает строки,

из ощущений мир воссоздаёт.

Он незнаком и чуден в этот миг.

Вы на ребёнка посмотрите ночью –

и в полумраке не глаза, а очи,

и не лицо увидите, а лик.

Октябрь 1968

Старухе скоро восемьдесят лет.

Она похожа на живой скелет,

а впрочем, для своих годов бодра

и чувствует себя вполне прилично.

А в доме никакого нет добра –

лишь потемневший крест из серебра.

Она читает иногда Завет

и верит в Бога просто и привычно.

Для всех давно закончилась война,

а ей, как прежде, видится стена,

и автомат у той стены строчит, –

живет её виденье, не старея.

Но что же делать? Помни и молчи!

Её семью забрали палачи

за то, что в доме прятала она

семью соседа – ветхого еврея.

О, эта чёткость – будто бы вчера!

На солнцепёке, посреди двора...

Старуха смотрит в тёмный лик Христа,

качающийся за двумя свечами,

и, словно поле белого листа,

её душа спокойна и чиста:

она, должно быть, слишком уж стара,

чтоб это всё переживать сначала.

Но в час, когда затеплится восток,

когда заноет тупо левый бок,

кто на земле ей может объяснить –

в награду память или в наказанье?

А дни идут, прядётся жизни нить,

и, ничего не в силах изменить,

глядит с иконы православный Бог

печальными еврейскими глазами.

Январь 1970

Снова ветер снегом вертит

в середине октября,

а вчера был тёплый вечер,

многоцветная заря.

Мы не очень понимаем,

как должно быть в октябре,

но спокойно принимаем

все зигзаги на дворе.

Дети атомного века,

нас ничем не удивишь –

ни теплом, ни ранним снегом,

ни дождливым звоном крыш.

Смотрим ровно на природу,

ни печали, ни суда:

что поделаешь – погода,

что поделаешь – судьба!

Лишь однажды,

                      в день ли шумный

или, может, в ночь одну

подойдёшь почти бездумно

к заметённому окну,

тронешь лоб стеклом прохладным,

осознаешь – не пустяк:

что-то всё-таки неладно,

что-то всё-таки не так.

Октябрь 1971

Автопортрет на кладбищенском фоне,

в красном тумане лиловые кони,

лес небоскрёбов Шестой авеню,

несколько очень хорошеньких  ню –

вот вернисаж в иностранном журнале:

в меру изыскан и в меру банален,

в меру простой и доступный язык

сотен журналов, альбомов и книг.

Впрочем, о том бы и помнить не надо,

если б не лёгкая, что ли, досада:

что-то занозой осталось во мне,

что-то бежит холодком по спине.

Хоть и замедленно, всё же я понял:

автопортрет на кладбищенском фоне –

вечный, как мир, поединок с собой,

в тёмных глазах бесконечная боль.

Осень, наверное;

                        голые ветки,

длинные волосы спутаны ветром,

серых, как жизнь, обелисков ряды –

автопортрет безысходной беды.

Пуля спокойно лежит на ладони,

мчатся в тумане лиловые кони...

Господи, как появился на свет

мой ненаписанный автопортрет?!

Декабрь 1971

                      Анисиму Кронгаузу

Ювеналия! Ювеналия!

Праздник масок, шутов и ряженых!

Тот в регалиях, тот в сандалиях,

этот вымазал рожу ряженкой,

хохот, пляски, скабрезные морды,

дудки, флейты, гитары, бубны, –

ювеналия правит городом –

карнавал безумный и буйный!

Тянет всех, словно в трубку смерча,

хочешь, нет ли – какая разница!

Ну, а если мне не до смеха?

Если мне совсем не до праздника?

Из толпы кричат мне и машут:

брось чудить, иди веселиться!

Но ведь это всё маски, маски,

это маски, а где же лица?

Где мой друг, рука моя правая,

исповедник мой добрый без рясы?

Верно, тоже захвачен лавою,

в этом шабаше затерялся.

Старший брат мой, в жизни опора,

где ты, символ родного крова?

Завалился, знать, в винный погреб,

ювеналией очарован.

И единственная, любимая,

жизни, песни моей легкокрылость,

осердясь, что я нелюдимый,

от меня под маскою скрылась.

Разноцветной кипящей массой

буйно катится вал за валом,

и – без маски – я тоже в маске

неприятия карнавала.

На душе темно и неважно,

но, махнув на это рукою,

я плыву в толпе, как бумажка,

увлекаемая рекою.

Лица тех, кто были мне дороги,

исчезают и в памяти гаснут:

ювеналия правит городом –

нескончаемый, страшный праздник!

Март 1972

Бесконечны дела и заботы,

как вода бесконечна в реке,

лишь порою вздохну из-за боли

под лопаткой и в левой руке.

Бесконечна безумная гонка,

и на трассе сложны виражи.

Ну, присядь, погляди на ребёнка

или сказку ему расскажи.

Вот картины. Вот книги. Вот ноты.

Вот гнездо и пищащий птенец.

Ну, присядь, отдохни от работы.

Вот еда. Вот вино, наконец.

Но и в звоне весёлых бутылок

вдруг почудится: тенью ночной

кто-то молча мне дышит в затылок...

Оглянусь – никого за спиной.

Март 1973

Краюха хлеба, чеснока зубок,

да миска щей, да стопка самогона –

попасть под власть простейшего закона

всегда хотел и никогда не мог.

Погаснет печка. Кочерга в золе.

И только в ночь, седую от мороза,

опять проснусь от едкого вопроса:

кто я и что? зачем я на земле?

Декабрь 1973

Впереди все машины стали,

сзади тоже тормоз визжит.

Где-то возле Электростали

над дорогою смог висит.

Не туман, извечно знакомый,

а густой, как мясной навар,

смог из белых и серых комьев,

не боящийся жёлтых фар.

Матерится водитель хмуро,

пробираясь по осевой.

Вдруг у самых стёкол – фигура

с непокрытою головой.

Как в кино: остановка мига,

пробуксовывает колесо,

в хлопьях липкого смога – мимо

проплывающее лицо.

Чередуя то газ, то тормоз,

умудряемся проползать.

Успеваю увидеть только

болью схваченные глаза.

Боль была, как по коже рашпиль, –

за стеклом, а будто моя:

я лицо это видел раньше

и глаза эти видел я!

Но ни отклика, ни ответа,

чтоб напомнить, мне суть открыв, –

растворяет смог человека,

как в кино стандартный наплыв.

Огоньком свечу сигаретным:

загадал мне загадку смог:

не себя ль на шоссе я встретил,

не себя ли узнать не смог?

Декабрь 1976

День весеннего равноденствия –

равнодействие дня и ночи,

холодов с теплом равнодействие,

где никто уступить не хочет.

Друг на друга глядим невесело, –

что невесело – плакать впору:

в день весеннего равновесия

хоть бы крохотную опору!

Видно, всё устроено правильно –

как бы страсть нас не заносила,

в день весеннего равноправия

только сила ломает силу.

Но зачем же бряцать оружием,

раз не знаешь –

                       прав ты, неправ ты?

...День весеннего равнодушия,

равнозначности лжи и правды...

Март 1977

Я целый вечер не курил –

где астма, там нельзя курить, –

а только пил и говорил –

там обожают говорить.

Потом ушёл – был свет не мил

и люди все нехороши,

и с наслажденьем задымил –

хоть что-то сделал для души.

Когда ж покой пришёл ко мне,

и я до дома дошагал,

увидел свет в своём окне,

который я не зажигал.

Причина давняя тоски:

пустует без меня жильё...

А вдруг, рассудку вопреки,

сбылось предчувствие моё?!

И я со всех помчался ног

на свой седьмой этаж – пешком,

и долго нажимал звонок,

и упивался тем звонком!

Потом я руку уронил

и перед дверью отупел,

а мой звонок всё пел и пел –

а может, телефон звонил, –

а я сидел на донце дня

и думал, хмель с души гоня,

что столько лет бегу на свет,

которого на свете нет!..

Июнь 1977

                        Юрию Рощину

Мы прощаемся с полугруппой,

уходящей своим маршрутом.

Наш начальник песком прохрупал,

мрачно бросил:

                     – Ну, всё как будто.

Тени длинные, словно змеи,

по барханам ползли за ними.

Сжал я челюсти, сжал, немея,

так что даже зубы заныли.

Что-то есть трагичное в этой

резко выписанной картине –

в человеческих силуэтах,

растворяющихся в пустыне...

Октябрь 1977

Кукча