|
Наум БАСОВСКИЙ
О стихотворных переложениях библейских текстов
Я ем и пью из ТАНАХа… Ури-Цви Гринберг
Великое чудо текста, именуемого Книгой Книг, состоит в том, что, будучи полным, этот текст порождает непрерывно раздувающееся пространство интерпретаций. Эдуард Бормашенко 1.
Читаю в газетной рецензии: «…когда речь заходит о переложениях еврейских религиозных текстов на язык Пушкина и Асадова, мы все – великие эксперты, если не переводчики. Один мой знакомый, хороший поэт, перевёл Екклесиаста, опустив при этом концовку книги, ради которой царь Соломон и писал её» (подчёркивания мои. – Н.Б.). Понимаю, что в мой огород булыжничек. Что на это ответить? Для уточнения границ предстоящего разговора приведу несколько формальных определений; они взяты из 4-томного Словаря русского языка 1) : ПЕРЕВОД – действие по знач. глаг. перевести; также текст (или устная речь), переведенный с одного языка на другой. ПЕРЕВЕСТИ – <одно из значений> передать (какой-л. текст или устную речь) средствами другого языка. ПЕРЕЛОЖЕНИЕ – <одно из значений> устар. письменный пересказ чего-л. своими словами. ПЕРЕЛОЖИТЬ – <одно из значений> изложить в иной форме (музыкальное или литературное произведение), приспособить для исполнения в иной форме.
Несмотря на некоторую тавтологичность первых двух описаний они в целом представляются понятными: нужно передать текст, написанный на одном языке, средствами другого языка и, конечно же, нужно сделать это как можно точнее. В идеале второй текст должен быть копией первого. А поскольку это принципиально невозможно (всё-таки другой язык, со своими законами, своей фонетикой и, что немаловажно, своей историей), то перевод должен быть как можно более близким к оригиналу. Но что это значит – быть близким? Всякий, кто хоть раз пробовал перевести текст с одного языка на другой – и не обязательно художественный, а, к примеру, научный или деловой, – сталкивался сразу же с трудностями нахождения адекватных слов и выражений, выбора из многих вариантов, часто синонимических. Что же тогда говорить о переводе художественной прозы и, тем более, поэзии? В литературе особенно важны нюансы – слово ведь живёт не само по себе, а в контексте, – а в поэтическом переводе ещё и стихотворную форму нужно воспроизвести по возможности в соответствии с формой оригинала. Понятие точного перевода размывается. Вот что пишет по этому поводу знаменитый переводчик поэзии (и сам замечательный поэт) Георгий Шенгели 2) : «Точность может быть “смысловая”: сказано то же; точность может быть “стилистическая”: сказано так же; точность может быть “телеологическая”: сказано для того же… Оригинал являет неразрывное диалектическое единство всех этих элементов, но в переводе, который неизбежно лишь вариация, это единство не всегда осуществимо. Можно дать смысловую точность, но вместо звучного стиха, смелого слова, яркого образа, гибкой фразы явить вялую и тусклую их интерпретацию; хорош ли будет такой перевод? Возможно обратное: дать хороший стих, язык и пр., но смысл воспроизвести лишь в малой степени; хорош ли будет такой перевод? Возможен перевод точный по смыслу и стилистически верный, в котором утратится то очарование, или гнев, или призыв, ради которых написан подлинник». Поэтому испокон веку в литературе наряду с переводами существуют так называемые вольные переводы, парафразы и переложения. В них переводчик, позволяя себе те или иные отклонения от первоисточника (порой значительные; это я попутно отвечаю газетному рецензенту), старается воссоздать то впечатление, которое у него вызвал оригинал. Всё сказанное многократно усугубляется, когда речь идёт о переводах на другие языки ТАНАХа – Священного Писания. И первый же вопрос, на который нужно здесь ответить, звучит так: позволительны ли переложения святых книг? А если да, то как перелагать священные тексты? И кто имеет право заниматься такими переложениями? На стороне противников переложений очень серьёзный аргумент: Библия есть Слово Божье, обращённое к людям; в нём имеет значение не только каждое слово, но и каждый знак, а любое авторское переложение страдает как купюрами, так и добавлениями от себя, не говоря уж об индивидуальных толкованиях сложных мест. Ещё в Вавилонском Талмуде (Тосефта к трактату Мегилла) рабби Иегуда говорит: «Тот, кто переводит стих дословно, – лжёт; тот, кто добавляет, – кощунствует». То есть нужно, мол, читать Библию и её комментаторов-мудрецов, и этого достаточно. Но ведь даже не все люди, хорошо владеющие ивритом, могут поручиться, что понимают в ТАНАХе всё. Не зря же существуют толковые словари танахического иврита. Что тогда говорить о тех, кто знает иврит недостаточно или вовсе его не знает? Мне скажут: существуют «узаконенные» прозаические переводы – Библия официально издана на большинстве мировых языков. Это действительно так, но достаточно сравнить, скажем, так называемый синодальный перевод (издание Московской патриархии) с переводом под редакцией Давида Йосифона, изданным в Израиле в 70-е годы, чтобы увидеть, сколь сильно они различаются не только в транслитерации имён и названий, но нередко и по смыслу. Ещё ощутимее этот эффект проявляется в переводах отдельных книг ТАНАХа, написанных древнееврейским тоническим стихом: любопытствующим предлагаю сопоставить перевод Экклезиаста, выполненный И. Дьяконовым 3) с переводом рава Рафаэля Энтина 4). А знаменитая Песнь песней по-русски известна мне в девяти вариантах; в своей статье «О новом переводе Песни песней» 5) я сделал попытку сравнительного анализа четырёх переводов Песни песней на русский язык; остальные остались за рамками этого анализа, в том числе совсем недавний и, на мой взгляд, замечательный перевод израильтянина Якова Лаха 6), в котором автору удалось сочетать высокую содержательную точность с оригинальной и изящной стихотворной формой. К тому же человек, не читающий на иврите, не может оценить звучание текстов Библии: никакой самый точный перевод по определению не даёт такой возможности. А ведь звук – один из самых важных факторов, когда мы говорим об эмоциональном воздействии поэзии на человека. Не будет преувеличением сказать, что звук и ритм стиха оказывают на слушателя своего рода гипнотическое воздействие, многократно усиливающее восприятие смысла произведения и впечатление от него.
2.
Мне представляется, что именно всеми этими соображениями объясняются многочисленные и непрекращающиеся попытки стихотворных переложений текстов Библии. В русской поэзии такие переложения существуют практически столько же времени, сколько существует сама письменная русская поэзия. По крайности, известно, что утверждение в ней силлабо-тонической стихотворной системы берёт начало с состязания Тредиаковского, Ломоносова и Сумарокова в переложении 143-го псалма (по христианской нумерации; в еврейской нумерации это 144-й псалом). В 1743 году они издали свои тексты отдельной книжечкой, без подписей, – читателям предоставлялась возможность, не зная имени мастера, оценить само мастерство. Победил Ломоносов, сторонник силлабо-тоники – в противовес тоническим предпочтениям зачинателя русского классического стихосложения Тредиаковского. Первая строфа псалма в варианте Ломоносова звучала так:
Благослови Господь мой Бог, Мою десницу укрепивый И персты в брани научивый Сотреть врагов взнесённый рог.
Даже в этих четырёх строках, несмотря на всю для нас архаичность (и, следовательно, непривычность) лексики, явственно слышится возвышенный и чёткий звуковой строй, который и оказал, по-видимому, решающее влияние на то, что в русской поэзии возобладала ямбическая традиция. А сам Ломоносов вскоре создал ещё одно библейское переложение – Оду, выбранную из Иова, где довёл созданную им поэтическую систему до блеска:
Кто море удержал брегами И бездне положил предел, И ей свирепыми волнами Стремиться дале не велел? Покрытую пучину мглою Не я ли сильною рукою Открыл и разогнал туман И с суши сдвигнул Океан?
Как пишет современный исследователь русской поэзии Николай Калягин 7), «между этими стихами и ямбами Онегина, Полтавы, Медного всадника нет принципиальной разницы, они написаны на одном языке». Среди последователей Ломоносова на пути создания стихотворных переложений текстов Библии мы видим имена Державина и Жуковского, Крылова и Богдановича, Дмитриева и Языкова, Кюхельбекера и Хомякова, Аполлона Григорьева и Мея – и так вплоть до наших дней, до Самуила Маршака, Арсения Тарковского, Сергея Аверинцева и Наума Гребнева. А в книге Соломона Волкова Диалоги с Иосифом Бродским 8) есть воспоминание о том, что Ахматова и Бродский серьёзно обсуждали идею переложения стихами всего корпуса текстов Библии и обдумывали, кого из поэтов их круга привлечь к осуществлению проекта. Вот выразительный фрагмент из этой книги:
Бродский: Мы в тот период как раз обсуждали идею переложения Псалмов и вообще всей Библии на стихи. Возникла такая мысль, что хорошо бы все эти библейские истории переложить доступным широкому читателю стихом. И мы обсуждали – стоит это делать или же не стоит. И если стоит, то как именно это делать. И кто бы мог это сделать лучше всех, чтобы получилось не хуже, чем у Пастернака… Волков: Анна Андреевна считала, что у Пастернака это получилось? Бродский: Нам нравилось – и ей, и мне.
Конечно, даже самый великолепный русский стих не сможет передать адекватно звуковую палитру ивритского первоисточника. Да и вообще, как пишут И. Дьяконов и Л. Коган в предисловии к книге Ветхий Завет: Плач Иеремии, Экклесиаст, Песнь песней 9), принципы организации древнесемитского стиха существенно отличаются от тех, которые лежат в основе большинства европейских поэтических систем. Но ритмика поэтического произведения, написанного по-русски, рифменные его переклички способны вызвать у читателя и слушателя эмоциональное состояние, подобное тому, которое возникает у читателя и слушателя, знающего иврит. Тут уж дело за мастерством, опытом и вкусом исполнителя… Насколько можно судить по отрывочным и почти случайным (для меня) сведениям, аналогичным образом дело обстоит и в литературах других европейских народов. Так, в книге И. Гилилова Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна Великого Феникса 10) рассказывается о том, что ещё в 16-м веке в Англии были выполнены стихотворные переложения всех псалмов. Сделали это выдающийся английский поэт Филип Сидни и его сестра, поэтесса Мэри Сидни-Пембрук. Филип Сидни успел переложить 43 псалма; его сестра не только переложила остальные 107, но и частично переработала некоторые из переложенных им. «Добиваясь большей выразительности, – пишет И. Гилилов, – поэтесса всё время экспериментирует с поэтической формой, используя чуть ли не все возможные формы строфики – двустишия, трехстишия, четверостишия (наиболее часто) и их сочетания. Чрезвычайно разнообразна рифмовка, включая очень сложные и редкие варианты; одна и та же схема рифмы редко повторяется, применяются как мужские, так и женские рифмы. В метрике она предпочитает ямб, но часто пробует свои силы и в других размерах. <…> Похоже, поэтесса задалась целью продемонстрировать богатейшие неиспользованные возможности, заключенные в английском языке и его просодии, и часто достигает этого с ошеломляющей виртуозностью». О стихотворных переложениях из Библии упоминает и С. Аверинцев в послесловии к книге Шедевры библейской поэзии 11). Среди отдавших дань этому труду он называет немецких классиков Мартина Опица и Пауля Флеминга, французов Франсуа Малерба и Жан-Жака Руссо… От себя могу пополнить этот список именами англичан Джона Мильтона и Майкла Дрейтона, украинца Тараса Шевченко, современного польского поэта, нобелевского лауреата Чеслава Милоша. Последний выполнил стихотворные переложения всей Книги Псалмов. Напрашивается вывод: если в разных странах и в разные времена такое множество людей, образно говоря, ломится в одну и ту же дверь – значит, за этой дверью есть что-то весьма существенное.
3.
Я приобщился к поэтическим переложениям из ТАНАХа в 1986 году, когда впервые – к сожалению, довольно поздно – открыл для себя Книгу Экклезиаста (в еврейской традиции – Коэлет). Нет нужды говорить о том, что Экклезиаст (Екклесиаст) – один из самых известных и часто цитируемых текстов Библии, – настолько часто, что не всегда люди, употребляющие афоризмы из него, знают об их библейском происхождении. Но, видимо, в каждом поколении люди открывают этот гениальный текст как бы заново – и, естественно, испытывают потрясение. Именно это произошло со мной. В течение нескольких месяцев Экклезиаст преследовал меня, пока не появилась мысль попробовать переложить его стихами. В то время я вряд ли смог бы ответить на вопрос: зачем? Осознание, что это один из возможных путей начального знакомства со Священным Писанием для неискушённых людей, пришло значительно позже. А в тот момент мне просто хотелось каким-то образом передать свои ощущения – ощущения мудрости, таинственности и красоты одновременно. И верилось, что стихи – самая подходящая форма для этого. Работа над первоначальным вариантом заняла чуть больше месяца. Моё состояние в это время было без преувеличения близким к экстазу. Я вспоминаю, что неоднократно просыпался среди ночи и судорожно записывал в темноте невесть откуда пришедшую строку. То же самое случалось во время прогулки по берегу моря (мы с женой отдыхали тогда в городке Пярну на балтийском побережье), во время автобусной поездки в Ригу, во время посещения кинотеатра… Тем не менее, несмотря на тогдашний экстаз, я достаточно чётко могу сейчас рассказать о «технологии» этой работы, если такой термин допустим к столь сложному и временами неуловимому процессу. Со мной постоянно находились листочки с перепечатанными главами двух переводов – синодального и дьяконовского. Я по многу раз перечитывал главу, стараясь определить ключевую мысль, и затем пытался воспроизвести её в сознании так, чтобы она «звучала» – то есть найти необходимые слова и расположить их в таком порядке, чтобы полученная фраза произносилась нестеснённо, на свободном дыхании. Затем анализировал получившееся с точки зрения приближённости к тому или иному стихотворному размеру. И если удавалось найти ритм, «вписаться» в размер, я начинал примерять к нему фразы, находящиеся, так сказать, по соседству с ключевой – перед ней или после неё. Далее производилась такая же «примерка» фраз, более удалённых; иногда при этом требовалась корректировка выбранного ритма и одновременно нащупывалась система рифмовки. После нескольких такого рода проб и ошибок вырисовывалась стихотворная система, которая и становилась, наконец, базовой для данной главы, – форматом, как сказали бы сейчас люди, привычные к компьютерной обработке текстов. После этого дальнейшая работа над переложением была уже относительно рутинной, ибо была сходна с обычной работой над поэтическим переводом. Конечно, всё изложенное есть не более чем схема, сильно упрощающая реальный процесс. В схему не впишешь ночные просыпания и записи в трясущемся автобусе. Но общий контур был именно таков. А после того, как первоначальный вариант был закончен, началась медленная, растянувшаяся на года, доводка его: уточнения на основе чтения специальной литературы, сопоставления со стихотворными переложениями других авторов (в частности Михаила Короля 12) и Германа Плисецкого 13)), бесед с разными людьми, как светскими, так и религиозными, имеющими познания в такой специфической области. Отмечу, в частности, исключительно сильное впечатление, которое произвела на меня работа Якова Кумока Чёрное солнце Когелет 14). Немалую пользу принесло чтение комментариев РАШИ к Коэлету 15); благодаря им прояснились в моём восприятии некоторые так называемые «тёмные места» Экклезиаста. Наконец, не могу не упомянуть ещё раз такой фундаментальный труд, как уже упоминавшийся перевод Коэлета на русский язык, сделанный равом Рафаэлем Энтиным и напечатанный с его же подробнейшими комментариями. Не скажу, что это чтение было лёгким, ибо у меня тогда полностью отсутствовал опыт чтения комментированной религиозной литературы. Но со временем многое встало на свои места.
4.
Только что я сказал, что в процессе доводки переложения Коэлета неоднократно беседовал со знающими людьми, проверяя на них свои соображения и догадки, проясняя сомнения. И первая же из таких бесед (если только можно назвать беседой недолгую переписку по почте) стала для меня столь оглушительным «холодным душем», что о ней есть смысл рассказать подробнее. Итак, переложение закончено. Что получилось? Что не получилось? С кем посоветоваться? Приходит решение: конечно, с Игорем Михайловичем Дьяконовым. Он в те времена был, по-видимому, одним из лучших в Советском Союзе специалистов по древнееврейским текстам; об этом говорило его внушительное участие в вышеупомянутом томе Поэзия и проза Древнего Востока многотомной «Библиотеки всемирной литературы». И вот моя рукопись в сопровождении короткого письма отправилась в Ленинград. Вскоре пришёл ответ. Привожу его с сокращениями, в основном сугубо личного характера: «…Многие библейские тексты написаны стихами. Эти стихи имеют собственные законы стихосложения и, на мой взгляд, любой стихотворный перевод на русский язык должен стараться передать ритмику и метрику подлинника. <…> Ломоносову и Державину было хорошо – они читали Библию в церковно-славянском переводе с греческого перевода с древнееврейского текста; весь текст их оригинала был написан в строку как проза – и они вольны были перелагать это в какие им было угодно стихи. Вряд ли такую операцию следует поощрять в конце ХХ века! Да ещё вводить рифму, совершенно чуждую не только древнееврейской, но и всей древней поэзии вообще. Ваше опасение, что древнееврейский текст, не препарированный под облик современных стихов, недостаточно затронет эмоциональные струны современного читателя, не оправдано, не говоря уж о том, что молодое поколение фактически лучше воспринимает новые формы стиха, в том числе и безрифменные, чем формы классического стиха. Что такой перевод, который я рекомендую, вполне доходит до читателя, видно из того, как часто мы видим нынче в наших газетах цитаты из «Экклесиаста» – в моём, не осовремененном переводе. «Экклесиаст» – формально не стихи, а ритмическая проза, но современным читателем всё-таки воспринимается как поэзия. <…> Древнееврейские стихи, переведенные современным стиховым размером да ещё с парной рифмой – это всё равно как переводить Ахматову или Бродского гекзаметром. Непростительный «вывод» произведения из его эпохи. Это что касается стиховой формы. Теперь о том, что касается восприятия текста как Писания. Я человек неверующий, и мне, может быть, судить трудно. Но мне казалось бы, что и для религиозного восприятия важно было бы сохранить и форму священного произведения. Что станет с верующим, если ему преподнести «Отче наш» или «Десять заповедей» четырехстопным хореем? <…> Очень жалею, что должен огорчить Вас, тем более, что понимаю, какой огромный труд лежит за Вашими переводами – но Вы и сами не стали бы уважать меня, если бы я слукавил и не сказал бы что думаю». Было над чем задуматься! И всё-таки тогда (впрочем, как и сегодня), при всём моём уважении к именитому учёному, я не смог с ним согласиться. Во-первых, в ответе И. М. Дьяконова ясно прослеживается смешение понятий перевода и стихотворного переложения (весьма, на мой взгляд, странное для специалиста такого класса). Для перевода действительно важно максимально точно воспроизвести форму – это аксиома. Но я никогда не претендовал и не претендую на то, чтобы назвать свою работу переводом из Священного Писания. Отсутствие религиозного образования и совершенно недостаточное для чтения оригинала владение ивритом не позволяют мне даже ставить перед собой такую задачу. Моя цель изначально – и сейчас – значительно скромнее: попытаться, держась по возможности близко к содержанию оригинала, сделать стихотворное переложение текста с тем, чтобы воспроизвести эмоциональное впечатление от него. Во-вторых, Игорь Михайлович читал мой опус глазами многознающего человека, которому ведомы и сам оригинал, и все исторические и культурные обстоятельства, с ним связанные. Я же представлял своего предполагаемого читателя человеком, которому в силу иных, сугубо советских исторических и культурных реалий Священное Писание знакомо слабо или вовсе не знакомо. Но это человек, думал я, для которого литература вообще и поэзия в частности – некая, условно говоря, замена религии. И тогда стихотворное переложение, может быть, подвигнет его на дальнейшее чтение – всё ближе и ближе к великому оригиналу. Но почему из всех возможных поэтических форм я выбираю форму классического стиха? Потому что эта форма наиболее «на слуху» русскоязычного культурного человека. Действительно, с одной стороны, всякая попытка точно воспроизвести ритм и форму древнего оригинала будет таким читателем восприниматься как нечто не слишком гармоничное. Вспомнилась хорошая аналогия. Когда Сергей Прокофьев работал над музыкой к фильму «Александр Невский», он попробовал включить в неё настоящие боевые марши тевтонских псов-рыцарей, знаковые записи которых ему удалось отыскать в архивах. По признанию композитора, от затеи пришлось отказаться: современное ухо вообще отказывалось воспринимать эти звучания как музыку. С другой стороны, переложение в форме верлибра, на мой взгляд, лишило бы читателя некоего ощущения удалённости во времени. Классический же русский стих позволяет создать впечатление гармоничности и в то же время связан в нашем сознании с прошлыми веками, то есть обладает именно той аурой, которая «работает» на поставленную задачу. Мои размышления и догадки подтверждают и специалисты, хорошо знающие эту сферу – танахические тексты. Так, преподаватель Бар-Иланского университета Дмитрий Копелиович написал мне в письме следующее: «…некоторые переводчики стараются воссоздать средствами русского языка строй библейского стиха. Наверное, это тоже очень важно – ощутить себя в атмосфере древней поэзии, но вот будет ли ощущать русский читатель (не специалист!) её поэтичность – вопрос».
5.
Свой текст я посчитал готовым к печати после десяти с лишним лет работы. Он был опубликован в журнале «22» 16) и напечатан затем в качестве праздничного приложения к газете «Новости недели» 17) . Две подряд публикации, причём вторая – достаточно массовая для наших условий, вызвали поток откликов, на который я никак не рассчитывал. Звонили и писали совершенно незнакомые люди, разного возраста, разного социального статуса и образовательного ценза, не только из Израиля, но и из России, США, Германии… Их было много, я бы сказал – неожиданно много, и если отвлечься сейчас от похвал (тоже дело нужное, ибо помогает выстоять против сомнений!), суть их сводилась к одному главному положению: практически все говорили о том, что переложение Коэлета как бы раскрыло им глаза, заставило обратиться к оригинальному тексту (конечно, в русском переводе) и задуматься о том, какие сокровища скрыты в Книге, прежде для них по многим причинам недоступной и потому неизвестной. А тем временем работа над переложениями из Библии продолжалась. После Коэлета пришло время для Книги пророка Наума. Сделав её стихотворное переложение, я включил этот текст (в качестве отдельных глав) в свою поэму Пророк. Этот труд также продолжался около 10 лет – естественно, не постоянно, а периодическими возвращениями, с внесением дополнений и уточнений. Поэма была напечатана в журнале «22» 18) . Как и в работе над Коэлетом, самую существенную помощь мне оказал – своими замечаниями, вопросами и предложениями – главный редактор журнала «22» проф. Александр Воронель. В 1991 году я приступил к переложению Книги пророка Исайи. Работа продолжается и по сей день: объём этого библейского текста попросту несопоставим с предыдущими – это 66 глав против 3-х в Книге пророка Наума и 12-и в Коэлете. Несколько глав из Исайи были опубликованы в «Иерусалимском журнале» 19). Попробую подвести некоторые предварительные итоги. Возвращаясь к «технологической схеме» работы над переложениями, которая была мною изложена выше, хочу заострить внимание на том, что к каждой главе Коэлета, равно как и Книги пророка Наума, Книги пророка Исайи, я старался найти свой ритм, свой стихотворный размер, свою поэтическую систему, наиболее соответствующую (на мой взгляд, конечно) содержанию главы. Этот момент был положительно отмечен в рецензиях. Не обошлось, правда, без курьёзов: один из писавших заметил, что такой-то раздел Коэлета у меня изложен размером Песни о Гайавате и Витязя в тигровой шкуре. Мне вспомнился мой давний знакомец, московский поэт-переводчик, который любил повторять ёрническую фразу: «Если спросите, откуда эти сказки и легенды, я скажу вам, я отвечу: над седой равниной моря ветер тучи собирает!..» А если вернуться к серьёзному разговору, то считаю сугубо неверным перелагать библейские тексты единым размером от начала до конца. Мне представляется, что такой подход страшно обедняет звуковую партитуру этих великих книг, и вместо восхищения у читателя может возникнуть чувство унылого однообразия. Предвижу возражение, что, например, Евгений Онегин – целый роман в стихах! – написан единым размером и одинаковой строфой. Ответить на это можно коротко: так ведь это Пушкин! – или более пространно, цитатой из Вайля и Гениса 20) : «Стихи, подобных которым не было, нет и не может быть в русской поэзии – как нельзя достичь скорости света». Нам же, грешным, остаётся стараться инструментовать свои стихи так, чтобы они гармонично и разнообразно звучали хотя бы на протяжении относительно небольших поэтических пространств.
6.
Наконец, ещё об одном направлении моей работы с библейскими текстами. Летом 2000 года я попробовал силы в стихотворных переложениях из Книги Псалмов – Теиллим в еврейской традиции (иногда пишут Теhилим); некоторые из них были опубликованы в «Иерусалимском журнале» 21) и в книге Теhилим с Цилей Клепфиш 22). Подробное вчитывание в эти уникальные поэтические создания стало для меня высоким вдохновляющим фактором: пять с половиной лет переложение псалмов занимало большую часть моего времени и давало ощущение причастности к самым высоким страницам еврейской истории и культуры; но прежде всего – это приобщение к красоте нашей древней поэзии, о чём говорит строка из 27-го псалма, вынесенная в заголовок настоящей статьи. Можно только удивляться и удивляться тому, что три тысячелетия назад (учёными доказано, что древнейшее ядро текстов Книги Псалмов восходит к эпохе Первого Храма) еврейский гений создал поэтические произведения, которые по яркой образности, лаконичности выразительных средств, силе эмоционального и интеллектуального воздействия не только не уступают лучшим образцам современной мировой поэзии, но в чём-то до сих пор недостижимы. Как известно, всего псалмов 150. Традиционно автором 73-х из них называется царь Давид бен Ишай, среди авторов есть священнослужитель Асаф (12 псалмов), сыновья Кораха (также 12 псалмов), Моисей, сын Давида царь Соломон, ещё один священнослужитель – Эйтан, написавшие по одному псалму; авторство ряда псалмов не обозначено. Но нередко в наши дни о Книге Псалмов можно услышать самое краткое определение – псалмы Давида. Иначе говоря, появился некий собирательный образ одного гениального поэта, и неспроста. Потому что каждый без исключения псалом представляет собой уникальное поэтическое произведение, со своим содержанием, своей образностью, своим построением и настроением. Это невероятно широкая смысловая, звуковая и красочная палитра, в которой мы находим метафоры и сравнения, гиперболы и литоты, синекдохи и симфоры – и всё это за много столетий до того, как все эти понятия сформировались в европейской поэтике. Недаром Уильям Гладстон, один из британских премьер-министров 19-го века, писал, что все чудеса греческой цивилизации можно сравнить с одной единственной Книгой Псалмов. И недаром псалмы на протяжении веков вдохновляли поэтов и философов, художников и композиторов. Есть, однако, одна характерная особенность, которая резко отличает Теиллим от всех остальных текстов ТАНАХа. Как написал Авраам Карив 23), в Торе голос нисходит с небес: от Бога к человеку; в то же время в псалмах направление голоса противоположно: от человека он возносится ввысь. Голос человека в псалмах не является ответом на голос, нисшедший к нему с высот, он вырывается из сердца человеческого. Это вопль и пение, уныние и ликование, голос, резко меняющийся, как и свойственно человеку. Вот эту характерность псалмов я и пытаюсь в меру своих сил воспроизвести, работая над их стихотворными переложениями. Если и в других переложениях я всегда ставил перед собой задачу достижения звукового и ритмического многообразия, то в работе над псалмами эта задача становится одной их важнейших. Естественно, что опыт предшественников не может быть проигнорирован, вне зависимости от того, удачен он или нет. По-своему интересны и поучительны стихотворные переложения, написанные Сумароковым и Державиным, Языковым и Меем… Великолепен Парафраз 69-го псалма Арсения Тарковского 24), хотя он содержательно достаточно далёк от первоисточника (это я ещё раз обращаюсь к своему газетному оппоненту). Но, конечно, самое значительное явление на этом пути – переложения всех 150 псалмов, вышедшие из-под пера известного поэта-переводчика Наума Гребнева 11). Вот что написал в послесловии к этой публикации С.С. Аверинцев: «Н.И. Гребнев – продолжатель очень старой и очень славной традиции, без которой русскую поэзию её лучших времён и представить себе невозможно. Может быть, он – завершитель этой традиции. Для того чтобы перелагать поэзию чуть не трехтысячелетней давности пятистопными рифмованными ямбами так естественно и в лучшем смысле слова серьёзно, необходимо сохранить органическое отношение к нормативистской концепции русской поэзии. Переложение потому и называется переложением, а не переводом, что для него заказан выход за пределы того, что воспринимается в данной национальной традиции как норма. Я думаю, что новые поколения захотят пережить резкую сжатость и первозданную древность способа выражения, присущую поэтике псалмов в оригинале, оставив мысли о классицистической высокости, о цивилизованном уюте старого русского стиха. Но если переложения Гребнева – и впрямь последние в ряду, то завершают они ряд достойно. Их родство с классическими переложениями – подлинное». С моей точки зрения, многое в этом высказывании маститого учёного верно, но что-то спорно. Совершенно согласен с тем, что для переложения важно оставаться в рамках национальной поэтической традиции. Допускаю также, что будущие поколения будут перелагать псалмы как-то по-иному, нежели это делается сейчас; только ведь и то, что можно назвать поэтической традицией, для будущих поколений может выглядеть иначе, чем для нас. Впрочем, это уже область догадок. Но вряд ли стоило так уж безоговорочно называть переложения Гребнева последними в ряду. Ведь русская поэзия и в наши дни не отказывается от классических форм, и вряд ли откажется в обозримом будущем. Мне кажется, что поэта, работающего над переложениями псалмов, опасность подстерегает не со стороны формы, а со стороны содержания – в том случае, если он пользуется как подстрочником только синодальным переводом, то есть так называемой Псалтирью, и не знаком с переводами, сделанными в рамках еврейской религиозной традиции. А в Псалтири есть места, которые не очень понятны без специальных комментариев, и если их перенести в свой текст без всяких пояснений, могут возникнуть казусы. Вот только один пример. 75-й псалом в синодальном переводе заканчивается так: «Все роги нечестивых сломлю, и вознесутся роги праведника». Комментарий поясняет: «роги» - в св. Писании символ мужества и силы. В переводе рава Хаскелевича25) это же место выглядит так: «Всю гордыню злодеев срублю, а праведника возвеличу». Если не по форме, то по смыслу с комментарием совпадает. А теперь представьте, что в переложении вы встречаете такие строки:
Господь преломит нечестивцев роги, А роги праведника вознесёт –
и остаётесь наедине с некоторым недоумением относительно рогов на голове праведника…
7.
Вместо заключения я позволю себе процитировать фрагмент письма ко мне Арье Ротмана – поэта и прозаика, в то время ответственного редактора журнала «Новая еврейская школа», издававшегося в Петербурге. «Каждое время и место, – пишет Арье Ротман, – несёт своё откровение, своё видение и понимание Торы и мира (это, разумеется, связанные вещи). Есть разные способы выражать и доносить это уникальное понимание. Комментарий, мидраш, таргум создавались в разные эпохи, в разных странах. Есть ещё восточное слово назире – философский парафраз. Для русской культуры литературное творчество – едва ли не главный способ постижения мира. Что же удивляться, что Вы прибегли к этому способу? То, что Вы делаете, – не мидраш, не таргум, а именно парафраз на тему. Ценность его в том, что он не является стилизацией, а дышит тем же духом, но на другом языке и в другую эпоху. Разумеется, содержание оригинала беспримерно богаче Вашего переложения (выделено мной. – Н.Б.). Но то отличие, которым Вас наделили время, место и судьба, раздвигает его границы».
Литература:
|
