Хочется просто читать, сопереживать, благодарить. Это легко, когда берёшь в руки сочинения классиков. И не всегда получается, когда листаешь нынешнюю литературную периодику.

Что чаще предлагают? Полюбоваться автором ради его особой «весёлости и находчивости»? Похихикать вслед его ужимкам? Поковыряться в его филологических «изюминках»? Только не хочется почему-то. Предлагается читать умом – но жаль его, без того перегруженного. Да и поэзия – не ребус, тайны её глубже. Хочется читать душой, хотя чтения для души не так уж много в общем потоке. Однако есть, слава Богу – настоящее, чистое, искреннее. А ещё – глубокое. Это – чаще у людей, имеющих не только поэтический, но и жизненный большой, долгий опыт.

Дело не в возрасте – именно в глубине опыта, не только житейского, но и бытийного, когда стихи оплачены не одной мастеровитостью, а чем-то бо'льшим, что' одним филологическим инструментарием не проанализируешь. Но почувствуешь душой, сколь бы её роль в поэзии и в жизни ни «упраздняли».

Читая таких поэтов, я могу им верить, могу сопереживать и, главное, осмысливать – вместе с ними – уже мою личную жизнь со многими её трудными вопросами. И всё это – с благодарностью.

Совсем недавно открылось мне это имя – Наум Басовский. Что я о нём знаю? Да почти ничего: ну жил здесь, ну был признан или не был, а вот – уехал, уехал в Израиль, где, кажется, нашел более полное признание. Всё. Но вот же попались мне его стихи («Дружба народов», №5/2001). И, хотя стихи эти очень грустны, стало для меня в мире – чуть менее сиротливо.

Не много стихотворений этого поэта довелось пока прочитать. Зато их резонанс по звучанию в моей душе оказался очень протяжённым (определение Вячеслава Лютого: «Подъем», № 1/2000). Потому что они помогли мне утвердить в себе одно из определений человеческой жизни. И, через прикосновение к одной из граней этой жизни — жизни, такой малой пред Вечностью и такой долгой для каждого её отдельного дня, часа, мига – её смысла.

ПРИЧАЛ

Словно песенку напевая,
тихо плещет вода о сваи,
навевая неодолимо
монотонно-тревожный сон.
В сизоватом облаке дыма
пароход проплывает мимо –
почему-то я точно знаю,
что опять не пристанет он.
 
Не причалит он, как ни грустно,
к этой пристани захолустной,
по пружинящим лёгким сходням
на траву не сойдёт никто.
В чуть волнистой печали водной
отражусь я один сегодня –
подусталый, немного грузный,
в старом, выгоревшем пальто.
 
Не причаливает – и ладно:
ожидание ненакладно.
От бортов расходится клином
угасающая волна.
Привыкаю я к срокам длинным
на причале этом старинном,
где вода вкусна и прохладна
и ничем не замутнена.
 
Монотонный сон и тревожный
в сваях плещется односложно,
неумолчно, неумолимо,
словно медленный ток реки.
Пароход из осени в зиму,
как во сне, проплывает мимо, –
близко-близко – коснуться можно,
но никак не поднять руки...

Сама интонация этого стихотворения, «словно медленный ток реки» завораживающая, делает его содержание многослойным. А смешение в нём сна и яви придаёт каждой детали иной, надмирный, надвременнОй смысл. Так что же наша жизнь? Игра? Да, отчасти. А ещё что? Теперь отвечу: Ожидание. Ожидание всего, что... проходит мимо. Что проходит. «Пароход из осени в зиму, как во сне, проплывает мимо...»

«...Кутерьма любых погод
сбила с толку, а на деле
не оглянешься — и год,
словно без году неделя...»
                    («Вечным чудом языка…»)

Это не радостное ожидание-предвкушение. И не опасливое ожидание со страхом. Нет, ожидание как данный лично тебе способ существования. И потому, постоянно пребывая в этом ожидании, человек знает, что ожидание это – не закончится никогда:

«...близко-близко – коснуться можно,
но никак не поднять руки...».

Ожидал ли ты в нетерпении чего-то желанного, старался ли отдалить что-то пугающее – всё для тебя будет снивелировано: и с той, и с другой стороны дождёшься может быть только какого-то успокоения. В первом случае вздохнёшь-пробормочешь:

«...Не причаливает – и ладно:
ожидание ненакладно...
...привыкаю я к срокам длинным...»

Во втором случае вздохнёшь-признаешься:

Молчу вечерами всё чаще я – в глазах или боль, или сон,
и женщина рядом молчащая, с вечерним усталым лицом.
В течение целого вечера промолвится несколько фраз...
А в общем-то, сетовать нечего: и вправду – достаточно глаз.
В течение целого вечера, от утренних дел вдалеке,
сидим, прикасаемся к вечности и просто <!–В.Ц.> рукою к руке.
. . .
                                     («Молчу вечерами всё чаще я…»)

И ещё, очень важное: поэт чувствует, что это ожидание не только внутри, но и вне его. Ожидание как бытийная категория.

Пролетающий мимо пейзаж за вагонным окном,
пролетающий мимо, мгновенный пейзаж мимолетный,
полный красок и форм и, однако, какой-то бесплотный –
может быть, оттого, что звучанье утрачено в нём...
         («Пролетающий мимо пейзаж за вагонным окном…»)

 «Утраченное звучание», безмолвие (а его ещё надо суметь увидеть) – не есть ли оно почти единственная для смертных возможность не только осознать себя и свою жизнь частью единой, независимо от пространства и времени, картины творения, но и почти эмпирически почувствовать саму связь человека с Творцом, в Котором – всегда все живы.

Александр Ревич, представляя творчество Басовского, верно заметил: к таким стихам (как и к стихам самого Ревича и любого настоящего поэта. –В.Ц.) модное нынче словечко «текст» неприменимо. Текст как таковой – явление плоскостное и идёт по ведомству даже не литературы, а разве что филологии – разбора языка.
Но если уж говорить о профессионализме (а говорить и об этом – надо), то разбираемые здесь стихи удивили меня одним свойством. А именно: почти совершенно не принимая приблизительности в рифме, у Басовского я этой неточной рифмы… просто не замечал. Ничего не раздражало, не царапало. Отчасти тут и действие чисто авторского приема – прятать приблизительные созвучия в середину строки. Отчасти – гармоничность в некоторых стихотворениях неполных, но зато не притянутых, а вполне естественных, рифм связана с интонацией буднично разговорной. А вот где стройно выверена интонация, там и рифма поэта строга и точна.

Не буду говорить, что все без исключения стихи у Басовского мастерски-безупречны. Попадаются и огрехи. Но они, да их и не много, не успевают оттолкнуть читателя. Что поделать, язык всё-таки ограничивает нас в возможностях, особенно когда необходимо передать не просто яркий (яркий, но – «любой», наугад схваченный) образ, а определенную конкретную мысль – выстраданную долгим размышлением или вдруг, интуитивно, найденную, но – точную, отступать от которой нельзя. Да и прелесть этих открывшихся для меня стихов вовсе не в безупречности, как свойстве текстовой графики. И не в затейливых приемах версификации, которые, строго говоря, не столь уж многого стоят. Ведь это только с виду

Стихи становятся всё изощрённее,
словно бельгийские кружева.
Но если убрать покровы иронии,
остаются стёршиеся слова.
             «Надоели бесконечные повторения…»

Да, слова – все – давно затёрты, да, всё – обо всём – уже сказано. Но в том-то и тайна, что всякая живая поэзия (в отличие от плоской стихотворной игры) – трехмерна, а всякая поэзия, творимая перед Богом – четырехмерна. И в глубины её нельзя проникнуть анализом текста, только – собственным пережитым, собственным прочувствованным, собственными ожиданиями, тревогами и надеждами, собственным мистическим опытом. Не отдельным экспериментом, а опытом целой жизни во всём её единстве.

Парадоксально устроен наш человеческий мир. Нередко мы завидуем тем, кто сегодня «в фаворе», хотя и знаем, что никогда они не будут взяты «на Фавор». И, наоборот, жалеем тех, кто здесь «незаслуженно забыт», не принят, не понят. Кто – ждёт. А жалеть – не надо. Жалость в этом случае мелка и ложна. Но если мы находим в себе сочувствие – это уже добрый признак. И дай Бог нам сопечалиться тем, кто, благодаря хотя бы и одиночеству, приближается к Его тайнам.

А чисто человеческую жалость и к тяжести, выпавшей на долю ближнего, и к тяжести своей собственной – по мере сил утишим, пытаясь за всем углядеть промысл Божий. Хотя бы так, как это удаётся в своих стихах Басовскому. Есть в них что-то глубинное, что я назвал бы энергией покоя. Проявиться оно может даже в небольших, внешне почти безэмоциональных житейских зарисовках.

Пустая банька в зарослях крапивы,
спокойный дрозд на выступе окна,
две книги, лампа и бутылка пива
и целую неделю тишина...
Как необычно всё перемешалось –
пустая банька на краю земли,
твоя любовь и гаснущая жалость,
что так недавно мы себя нашли.
<. . .>
А над водою пролетают птицы,
как мы, земную впитывая тишь,
и стоит им немного удалиться –
и нас уже почти не разглядишь...

Так просто, без всякой натяжки, обыденное сближается здесь с бытийным. Это потому, что человеку, имеющему эту энергию покоя, многое по силам. Только редко она даруется. И заслужить её не легко. Для этого нужно как минимум доверие к воле Творца. Не каждый его в себе отыщет. В строках Басовского это доверие есть:

. . .
Мы прожили утро без подлости, и день был заполнен трудом;
не страшно поэтому полночью предстать перед Божьим судом.
И память стихает глубинная, и груз бытия невесом,
и женщина рядом любимая с вечерним прекрасным лицом.
                                        («Молчу вечерами всё чаще я…»)

Обыкновенное усталое лицо потому и становится к концу стихотворения прекрасным, что взгляд поэта доверяет взгляду Художника, Чья картина – всегда пишется и всегда – завершена'. Соверше'нна. Доверие воле Творца делает прекрасным всё. Потому что доверие – та внутренняя основа, на которой и стоит вера, и глубинная крепость до-верия даже важней твердости веры, ибо вера от до-верия зависит, а до-верие существует внутри нас изначально, неосознанно и независимо от веры. 
Так доверяли Творцу ветхозаветные патриархи. Так доверяют ныне «седые поэты» (Варлам Шаламов: «Поэзия - дело седых, / Не мальчиков, а мужчин...»), успевшие познать жизнь не только в ее эволюционно-биологическом движении, но и в мистическом предназначении. И ничего, что Басовскому тайной жизни стала «дотошная вязкость Талмуда», а мне, автору этих заметок – благодать евангелия. Именно более древнее, изначально данное, до‑Верие к замыслу помогает понять глубинные признания поэта и мне – человеку иного места проживания, иной крови, иной веры и иного гражданского чувства.

Есть такой грех – отчаяние. Долго не удавалось мне понять: почему отчаяние — грех, да ещё из самых тяжких. Ведь он производное всё-таки от страдания, а не от тяги к низким удовольствиям. Однако понял, хоть и не скоро. Грех этот – в ропоте, в невольном сопротивлении Божьей воле от недостатка глубинного до-верия.
Ведь, чего греха таить, порой и слова Библии бывают для нас недостаточно утешительны и темны для замутнённого страстями взора. Тогда, по убогости нашей, можно обратиться хотя бы к искусству, к художественному воплощению долгих человеческих дум и чаяний. Оно способно если не вылечить, то хотя бы довести до врача и убедить довериться тому, что' смогло бы нас оздоровить. Я – обращаюсь к поэзии. Она помогает.

Да и к кому во времена содомского шума обращены стихи того же Ревича, слава Богу меньше чем за год дошедшие до читателя?

ИСАЙЯ
 
Говорящий посреди пустыни,
вспоминай, что ты не одинок,
что вокруг пространство в дымке синей,
что пространство стелется у ног,
что незримый Дух в пустыне этой
Богом дан тебе в поводыри,
даже неуслышанный, не сетуй,
говори в пространство, говори.
                                   21 сентября 2000 г

Это не патетика. Поэт даже не говорит: помни, но – хотя бы вспоминай. К кому обращено это стихотворение? К самому автору? К Басовскому, не дождавшемуся должного признания на родине? Ко мне, ропщущему? Оно обращены в пространство, в котором мы все. И в котором хотя бы и редко, хотя бы и после долгого ожидания, но, слава Богу, всё-таки бываем друг другом услышаны. А Кто-то ещё – слышит? Не знаю. Я просто жду. И если бы не вера, если бы не доверие, что и нас – ждут... С бесконечно долгим терпением...

23 августа — 25 сентября 2001 г.
Россия, Республика Коми, Сыктывкар.

                                                                  (Журнал «22», №123, 2002)