Чёрная лодка уходит от острова,
в утреннем свете вода словно льдистая,
лёд подрезается веслами острыми,
друг уезжает — прощай, мой единственный.
 
Небо всполошено белыми чайками,
в елях запутались крики унылые,
чёрная лодка от камня отчалила —
это любимая остров покинула.
 
Снова по озеру рябь осторожную
небо закатное золотом выткало.
Чёрная лодка вернулась порожняя —
снова кому-то прощание выпало.
 
В дальнем углу у церковного остова
бабка соседская молится истово...
Скоро один я останусь на острове
с воплями чаек и с тёмными избами.
 
Крышу худую не буду высмаливать
или ограду достраивать в панике —
чёрную лодку я стану высматривать,
дату за датой теряя из памяти...

Человек, который хотя бы раз побывал на Русском Севере, подтвердит, что это стихотворение — не просто зорко схваченный пейзаж. Не просмоленная рыбачья лодка оттолкнулась от берега, продавливая хрупкий осенний лед, а лодка судьбы забывает тебя — одного — среди темных изб, камней, мятущихся чаек. Это свидание-разлука, а в них — какая-то щемящая неразрешимость.

Спустя годы лодка вернется за тобой. Перегнувшись через борт, ты отломишь напоследок косую шершавую пластину льда, и ей останется только медленно-медленно таять в твоей ладони...

Улицы с их серой суетой
забеляет с головы до пят
святочный спокойный и густой
снегопад.
 
Чистый пух в окружности двора,
чистый пух у детского грибка...
Далеко разносится с утра
звук скребка.
 
Просыпаюсь. Понимаю вдруг,
что уходят осязанье льда,
белизна и этот ранний звук —
навсегда.

Я не знаю другого поэта, который так щемяще сумел бы выразить драму исхода. Не радость обретения ветхозаветной праматери-Родины, а горечь разлуки с Родиной-любимой.

Нет снега в Ришон-ле-Ционе. Сквер с фонтаном посреди городка. Иллюминированные пальмы. А как богато, как пышно текут в сторону моря зеркальные автобусы, продевая головы сквозь нити-бусы нарядных уличных огней!

Кругом — моря. Кругом — возвращенные к жизни пустыни. Но почему же лодка памяти скользит и скользит вдоль поросших лесами иных берегов?..

Ещё напряжённые нервы, как струны, звенят,
но день позади, утомительный, многоязыкий,
и лодка плывёт, направляясь на красный закат,
и в чёрной воде расплываются красные блики.
 
Есть время подумать, куда меня жизнь занесла,
а мир предвечерний такой тишиною озвучен,
что запросто слышно, как падают капли с весла
и вторят паденьям негромкие вздохи уключин.
 
Багровый закат в переменчивой синей кайме,
червонная зелень стены побережья лесного,
высокие звёзды и твой силуэт на корме —
вот свет мой последний, а мне и не нужно иного.
 
Всё ниже и ниже тяжёлый расплавленный круг,
всё ярче и ярче созвездия Млечной дороги,
и движется лодка... А выпадут весла из рук —
не надо, не плачь: это просто исполнятся сроки.

Исход, вероятно, — главное событие в жизни Наума Басовского; событие, разделившее судьбу на «до» и «после». Осознанный выбор. Зов крови. Ощущение неизбежности своей встречи со Святой землей. Вдумчивое освоение нового пространства: шаг за шагом, миг за мигом. Сбывшаяся мечта.

Теперь можно и оглянуться. Неявно сопоставляя свою собственную участь с долей народа, свой маленький исход с его большим Исходом, поэт спрашивает в сентябре 1995 года:

А что такое Исход? Мне видится чёрный цвет,
которым окрашены судьбы в рабстве у фараона...
                                                          («Октавы»)

Вот как аукнулась в памяти черная лодка!

Однако, вновь и вновь перелистывая книгу, почему-то возвращаешься именно в это «фараоново рабство» — в декабрь 1981-го, когда внезапная вспышка внутренней свободы, оттеснив окружавшую без-исходность, высветила нечто такое, перед чем меркнут все добросовестно продуманные модели Исхода, волевые поступки, воплощенные мечты.