«Свободный стих» - это название сборника стихов поэта Наума Басовского. Басовский - не профессиональный литератор, он специалист по технической акустике, автор более 30 научных изобретений и публикаций. С 1992 года живет в Ришон ле-Ционе и вполне благополучно работает по инженерной специальности. Однако время от времени в его мозгу, как он сам выразился, «что-то щелкает», и инженер садится за письменный стол, чтобы сочинять великолепные, по-моему, стихи:

Дело в привычке естественно видеть, слышать и обонять,
Доверять сновидениям и прочим загадочным штукам,
И не пытаться понять то, что нельзя понять.
А попытаться принять вместе с запахом, цветом и звуком.
Живу, как хочется жить, впервые за много лет.
Надо мной раскаленный свод вместо капель се свода.
Ежедневно впитываю звук, запах и цвет.
Наверно, это свобода. Точнее, почти свобода.

...Первая публикация была двадцать лет назад, но - сразу в «Новом мире», потом в СССР вышла небольшая книжка; затем в Израиле - публикации в журналах «22», «Время и мы», «Алеф». Наконец появился этот итоговый сборник. Я хочу, чтобы читатели разделили сегодня мое восхищение, потому и пишу эту статью.
Я рядовой любитель поэзии и не умею профессионально писать о стихах. Моя рецензия - «голос из хора». И я заворожен прежде всего чистотой поэтического стиля Басовского. Как поэт умудряется обыденным, затертым от частого употребления словам придавать эту упоительную упругость, заряжать смысловой и эстетической энергией - так, что стихи начинают излучать незримый ток! Критик-профессионал (Михаил Копелиович) писал о Басовском в журнале «22»: «...Вот она, магия слов, стоящих там, где нужно. Вот он, мед поэзии, извлекаемый из самых дюжинных реалий»:

...Стихотворение начинается не с заголовка, а с многоточия,
как жизнь начинается не со дня рождения,
а с пунктира младенческих воспоминаний:
вот меня везет лошаденка тощая;
вот я болен, и во время ночного бдения
прохладные руки той, что зовется няней.

Потом должна быть строфа о школе и о черном времени,
где жизнь и смерть назначались палачом,

                                                 заменившим Всевышнего;
строфа об оттепели и юности, о первой любви и страсти...
Но только так не получится стихотворение –
переход на верхний этаж с нижнего
происходит прыжком или взлетом, хотя бы отчасти.

А потому опускаются строфы, посвященные различению
белого и черного, обживанью Ришон ле-Циона,
политике, добыванию денег и прочим неизбежным делам.
Просто просыпаешься ночью, и тебя покидает мучение,
ибо следующая строфа должна начинаться традиционно:
барух Ата, Адонай, Элокейну, Мелех а олам...
                                                                 Февраль 1996

Он не новатор, Наум Басовский. Я лично вполне способен принять языковое новаторство, заинтересоваться поиском форм, возникающих в момент стыковки двух языков здешнего российского еврейства, любоваться диковинками, которые мастера создавать здешние русскоязычные поэты... Но сердцу моему по-прежнему близка поэзия традиционная, способная энергетикой совершать невероятное - прорывать косную оболочку «политики, добывания денег и прочих неизбежных дел» - и указывать мене, читателю, мои сверхзадачи, мое сверхбытие. Потому языковые выкрутасы, восхищая и эстетически радуя («как блестяще умеет делать, шельмец, каков искусник!»), все же не помогают возвыситься над собой. А ведь это, в конце концов, конечная задача поэзии: погружать нас в глубь силовых линий человечества... Басовский потому мой поэт, что решает для меня эту задачу:

Это не просто солнце, это не просто жара
в стране, где три четверти года оказываются летом, -
это еще и символ: то, что было вчера,
можно рассматривать пристально под хирургическим светом.
Увидишь много ненужного; впрочем, ведется речь
совсем не о том, что это необходимо иссечь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И еще тебе скажет этот безжалостный свет,
что ни вчера, ни завтра по-настоящему нет.

Есть только сегодня, длящееся четыре тысячи
лет, где только тяжелый труд с примесью смеха и плача,
где только он оставляет генетический след,
где выжить и сохранить – единственная задача, -
выжить и сохранить душу свою и дом,
и сделать это сейчас, а завтра будет потом.

Снова будет жара, и небо без облаков
будет над головой висеть три четверти года,
и вдруг понравится мысль о там, что сорок веков
на этом клочке земли такая стоит погода.
И ты напишешь в письме, когда созреет оно,
что душу и дом сберег, а прочее - все равно.
                                                   Февраль 1994

Особое место в душе российского «поэта-еврея, а ныне израильтянина» занял конфликт двух родин:

Хорошо когда-нибудь вернуться
в те места, где проходило детство,
есть оладьи, чай хлебать из блюдца
и глядеть, глядеть не наглядеться –
видеть маму в платьице весеннем
с монограммой на грудном кармане,
и уснуть с ее прикосновеньем,
и наутро радоваться маме.
Узнавать заборы и деревья
старых, но не постаревших улиц;
выяснить, что точно в это время
и друзья-приятели вернулись:
можно на «Динамо» съездить с ними,
в школу заглянуть, побыть на пляже,
не делясь заботами своими –
о заботах и не думать даже!
Но четвертой ночью или пятой
вдруг проснуться на лежанке старой,
все болезни, смерти и утраты
пережить за полчаса кошмара,
и в ознобе выйти вон из дома,
и, с трудом в ночи соображая,
осознать, что город незнакомый,
дом чужой и женщина чужая...

Или:

 ...потому что навек устал жить, надеясь на чью-то милость,
и земли иной не хочу, чем земля, где сейчас живу,
и судьбы иной не хочу, чем судьба, что уже сложилась.
А что в памяти сладу нет с безвозвратно пережитым,
так ведь там полвека прошло – уважительная причина! -
где по-прежнему Новый год - это елка, и синий дым,
и метель, в которой ни зги, как в поэме в момент зачина...

Он вспоминает самых близких по стилю, по душевному складу соотечественников.

Бориса Слуцкого:

И вот Борис Абрамыч идет, сколько хватает дыханья, бормочет,
вспоминает жизнь, удивляясь тому, что выжил,
разложит строчку на отдельные слова,

                              словно на прочность проверить хочет,
сложит строчку чуть-чуть по-другому и опять поднимается выше.

Евгения Шварца:

Евгений Львович Шварц, создатель уникального письма,
в котором смыслы слов дробились, умножаясь постепенно,
герой слегка смешон, злодей ужасен и смешон весьма,
и все в руках любви - как это и бывает повседневно...

Басовский - поэт нашего поколения. Так и не научившегося себя ни подавать на рынке, ни продавать (что, по-моему, порок - но он и свойство натуры, сформированной определенным воспитанием), не умеющего быть реалистом-циником, не способного лгать, чтобы победить, не овладевшего позой, чтобы понравиться, когда так хочется...

Но если действительно поэзия есть искусство, в котором скрыты глубинные силовые линии общества и истории, значит, те, кого мы с вами, старомодные интеллигенты, в нашей нелепости, а иногда и чопорности, и внешней неудачливости, все-таки заинтересуем, те люди в будущем сядут читать стихи Наума Басовского, чтобы понять наше поколение:

Жизнь вошла в колею, и я подумал о том,
что никогда не искал, где легче и где дешевле,
и, слава Богу, никому я не был шутом,
но и роль в трагедии тоже не по душе мне.
Предпочитаю обыденность - книги, работу, дом,
немногословную дружбу, устойчивую погоду, -
только жаль, что уклад мой так легко поставить вверх дном,
когда свихнувшийся век подошел к своему исходу.
Но пока не отнято право пить, есть и дышать,
уставать от работы, радоваться дождям и книгам,
осваиваю пространство - подробно, за шагом шаг,
осваиваю время - медленно, миг за мигом.

(Газета «Вести», июнь 1998 г.)