Наум БАСОВСКИЙ
 
ВОСПОМИНАНИЕ  О  ДНЕ  ПОЭЗИИ
  
Москва. 1962-й год. Декабрь.
Густой людской поток движется во Дворец спорта в Лужниках, он же Ледовый стадион. Но это не любители хоккея – это любители стихов. Сегодня в Москве – День поэзии.
Уже много позже, изредка встречаясь на поэтических вечерах с истинными ценителями ритмического слова, я понял, что их немного. Очень немного. В любом случае они не образуют толпу, даже в таком огромном городе, как Москва.
Но Ледовый стадион вмещает 14 тысяч зрителей! И все билеты давно проданы, и на дальних подступах к Лужникам, ещё у метро, вас встречают страждущие: нет ли лишнего билетика? Что же это за феномен такой – День поэзии?
Я не открою Америки, если скажу: в стране, элементарно лишённой свободной прессы и вообще любой свободы слова, оставалась одна отдушина – стихи. Странная субстанция, в которой можно сказать многое, ничего прямо не называя. Субстанция, в которой между строк можно было прочитать не меньше, чем в строках. А иногда и больше. И ничего никому не объяснишь, и ничего никому не докажешь, а всё-таки… И власти предержащей не к чему придраться. То есть исполнители идеологического надзора всегда находили, к чему придраться, но можно и поспорить, и откреститься от самых нелепых обвинений: да как вы, мой дорогой, могли даже подумать!..  Странная субстанция, которую вполне можно было определить знаменитой (но более поздней) формулой Булата Окуджавы: глоток свободы.
Кстати, должен выступать Окуджава. И Евтушенко, и Вознесенский, и Ахмадулина, и Рождественский – все тогдашние кумиры. Хрущёвская оттепель уже на закате, через два года и вовсе кончится, но пока ещё молодые поэты что-то себе «позволяют», и это будоражит толпу. Мало кто пока что понимает, что это не они позволяют, а им позволяют…
Кумиры действительно выступили все, кроме Евтушенко, оказавшегося, как водится, за границей. Помнится, что самый шумный успех в тот вечер выпал на долю Андрея Вознесенского, только что вернувшегося из очередной зарубежной поездки, кажется в Штаты, и читавшего вперемешку разоблачительные и восторженные стихи. Он стоял на краю сцены в каком-то невероятно красивом, явно зарубежном голубом свитере с двумя наискось вправо и влево идущими белыми полосами, образующими огромную латинскую букву V, и можно было только строить предположения – это означает Voznesensky или Victory?
В общем-то хорошо принимали всех. И Беллу Ахмадулину, и Леонида Мартынова, и Булата с его гитарой, и Виктора Бокова с его балалайкой (было и такое!), и Павла Антокольского, и Семёна Кирсанова, и даже Александра Безыменского, который, подхватывая рукой выпадающую челюсть и вставляя её обратно, с комсомольским задором прокричал: «Мы – молодая гвардия рабочих и крестьян!»
И только Борис Слуцкий в этот вечер оказался не в фаворе.
Я уже достаточно давно знал и любил стихи Слуцкого, а кое-что помнил наизусть – например, прекрасное, на мой взгляд, стихотворение, начинавшееся строчками «Словно луг запах / в самом центре городского быта: / человек прошёл – а на губах / песенка забыта». Неоднократно читал это стихотворение тем своим приятелям из числа любителей поэзии, кто обвинял Слуцкого в излишней «прозаизации» стиха. И оппоненты мои обычно не находили аргументов против этой пронзительной лирики.
Очень любил я и стихотворение Слуцкого «Последнею усталостью устав…». По сегодняшний день убеждён, что это вообще одно из самых замечательных стихотворений о войне, написанных по-русски:    

До сих пор помню своё тогдашнее ощущение: мне стало холодно, будто по залу прошёл ледяной ветер. Мне казалось, что я сам стою на Арбате, а мимо проносится автомобиль, из которого кто-то пронизывает меня «всевидящим взглядом». Так мало было слов в этом стихотворении и так много было сказано!
Но, видимо, не все восприняли стихи Слуцкого, как я. Сидевший рядом мужчина интеллигентного вида, по возрасту существенно старше меня, хмыкнул и сказал примерно следующее – естественно, за давностью лет не ручаюсь за дословную передачу: – Ну да, в конце сороковых!.. Вчера написал! А тогда, небось, молчал в тряпочку…
По залу прошёл словно бы какой-то глухой ропот.
Слуцкий помедлил, даже вроде бы обернулся к столу президиума – так мне помнится; кажется, даже что-то начал говорить ведущему вечер Алексею Суркову. Но оборвал себя, снова приблизился к микрофону и стал читать дальше: 

Не очень дружные аплодисменты – то ли дело, как провожали Роберта Рождественского или даже убогого Эдуарда Асадова! – потонули в шуме, а какие-то особо ретивые ревнители (такие всегда найдутся, в любом собрании) даже стали свистеть. Опять же не ручаюсь за абсолютную точность, но так мне сейчас вспоминается, что Борис Абрамович чуть ли не с минуту стоял перед залом, как бы вглядываясь в лица, а потом резко развернулся и ушёл со сцены. Не сел за стол президиума, где сидели другие участники вечера, а ушёл совсем…
Много-много лет спустя, в предисловии Даниила Гранина к сборнику прозы и стихов Б.Слуцкого «Записки о войне» (С.Петербург, 2002) я прочитал следующее: «Одним из первых он понял, посмел сформулировать для всех нас взаимоотношения поэта и власти, когда написал А мой хозяин не любил меня…». Гранин дружил со Слуцким, знал его давно и близко, и это свидетельство вернее любых документов подтверждает то, что в подтверждениях не нуждалось изначально.  Замечательный поэт Борис Слуцкий всегда был честен перед Богом и перед людьми. В каждой своей строке. Ему случалось ошибаться и заблуждаться – что делать, он был сыном своей эпохи, такой жестокой и несправедливой. Но никогда он не сказал и не написал ни единого слова сознательной лжи. Так было и в тот декабрьский день – День поэзии.

Март 2003